> Светить, не отсвечивая

> <.....> статистика говорит, что число православных в России не менее сорока миллионов. <Патриарх Алексий II> говорит, что и гораздо более. <...> Но обманываться не стоит: <...> достаточно поговорить с ближними  — не в храме, конечно, а в конторе, на заводе, в поле — чтобы убедиться, что верующие пока еще в меньшинстве. И всё-таки количественно произошло чудо, отдаленно напоминающее чудо умножения хлебов.

> Евангелие, однако, утверждая, что Христос сумел увеличить количество еды, не говорит, что все, евшие этот хлеб, стали христианами. Может быть, среди требовавших распятия Иисуса были и те, кто причастился той еды, первой в мире еды, добытой не человеческим усилием, а Божиим. А после Воскресения, вполне возможно, эти люди раскаялись и вошли в Церковь и стали следить за тем, чтобы в ней не было возмутителей спокойствия вроде апостола Павла. Павел, как и Господь Бог, отнесся к этому спокойно и не отвечал агрессией. Понятно, что людям измениться труднее, чем хлебу. Последние десять лет истории Русской Церкви это вполне подтвердили: с ростом числа людей выросли проблемы.

> Главная проблема: ушли надежды на светлое будущее Православия. Десять лет назад эти надежды основывались на опыте братской любви немногочисленных православных, которые открыто посещали храмы, на опыте совместного противостояния архипастырей, пастырей и паствы насилию безбожной власти. Было логично предполагать, что с приходом свободы выявится творческое дерзновение православных людей, миру явится наша знаменитая вселенская отзывчивость и духовность.

> Вместе со свободой, однако, пришло искушение властью. Этого искушения мы не выдержали. Если определять будущее Русской Церкви, предполагая, что развитие будет идти в том же направлении, в котором шло последнее десятилетие, то будущее это может у слабого человека вызвать приступ ипохондрии. Во многом это будущее напоминает дореволюционное прошлое, ведь, как и до 1917 года, государственная власть благоволит к Церкви. Есть существенное различие: власть теперь не так монолитна. <...> Поэтому в будущем Церковь может рассчитывать на умеренные денежные пособия со стороны центральной и местных властей, в отдельных городах и весях  — на "симфонию" со светским руководством.

> Будущее, однако, больше определяется не позицией власти, а властью общества. Российское общество как нечто независимое от государства, во-первых, окончательно стало реальностью, во-вторых, резко изменилось: исчезла даже видимость идейного и вероисповедного единства, которая была как до, так и после 1917 года. Именно поэтому и в будущем не стоит ожидать клерикализации или хотя бы восстановления гармонии между светской и церковной властями. Церковных лидеров не допускают и не будут допускать к принятию важных и неважных политических решений. Впрочем, к чести этих лидеров, они и не слишком рвутся в политику, усилия направлены на проникновение в школу. <.....> восторженное отождествление благодати Божией с человеческим авторитетом, столь характерное для неофитов, быстро проходит. Поэтому число демонстративных освящений самолетов и казарм будет, видимо, расти, но реальный политический авторитет Церкви, интерес власти к церковным делам будут лишь падать. И слава Богу за всё, как говорил святой Иоанн Златоуст, убитый, кстати, именно союзом светской и церковной властей.

> Страх клерикализации — пустой страх; светская власть в России и без клерикалов может наломать дров. Больше реальных оснований у страха за саму Церковь. Вместо вселенской отзывчивости, мы явили миру вселенскую обидчивость: за последние десять лет обижались на атеистов, на иноверцев, на католиков, на экуменистов, на иностранных проповедников. За последние десять лет в России появилось много православных газет и журналов, но все они проникнуты партийным духом: духом исключительности, выискивания и травли инакомыслящих, фанатизма. Вера превращается в идеологию, которой пользуются для утверждения своего мнения и своего авторитета. Всё это выдается за "консерватизм", за "охранительное начало". Православные христиане, ставящие на первое место не борьбу с иноверием, а проповедь Христа (), подвергаются давлению церковных властей.

> Ныне практически угашена всякая инициатива, не вписывающаяся в идеологию Церкви националистической, триумфалистской — Церкви, проповедущей Евангелие с закрытыми глазами и заткнутыми ушами. Мы, оказывается, нелюбопытны — нам не любопытен окружающий мир, мы считаем, что с ним не нужно вести разговор, что нас должны просто слушать, стоя навытяжку. Страшно сказать, но это относится и к "правым", и к "левым" в Церкви, тут "модернисты" и "консерваторы" едины. Конечно, и мы такому миру нелюбопытны. Последним православным, которому был интересен мир, в котором он живет, был, кажется, отец Александр Мень — почему его имя с печальной неизбежностью и поминается, когда нужно указать в Православной Церкви человека, интересного миру.

> Страх перед тем, что в Церкви будут и дальше хозяйничать духи холопства, ненависти, гордыни (а именно они питают национализм, угашение творчества и казенщину) усиливается оглядкой на Запад. Ведь есть же где-то нормальная жизнь и нормальное христианство — не только католичество, но и православие, как в той же Америке, где служат православные на живом разговорном языке, пьют вместе кофе после службы, проводят реформы, не думают о нации и монархии, и никто их за это не наказывает. Однако, лишь беглая оглядка на Запад внушает уныние — там-де хорошо, и у нас могло быть так быть. Последние десять лет дали возможность желающим внимательно вглядеться в жизнь западного христианства и обнаружить там — во всех без исключения конфессиях — те же недостатки, что характерны и для нас. Да, там уже несколько десятилетий ведется борьба за экуменизм, за повышение роли мирян в Церкви, но воз-то и ныне почти на прежнем месте. Православные на Западе не страдают российским национализмом, но и там они страдают, даже в еще большей степени, от неприязни к инославию, среди которого живут, по отношению к которому являются меньшинством с соответствующей — заносчиво-страдальческой — психологией.

> Свои беды есть у Католической Церкви, о протестантах и говорить не приходятся — они сами себя порют так, что хочется догнать и дать конфетку. Надо увидеть всеобщность церковных проблем, чтобы перестать этих проблем бояться. Дело, значит, не в какой-то особенности России, а дело в том, что "свет во тьме светит" — это сказано в Евангелии от Иоанна (1,5) не о христианах, а о Христе. Христос не обещал, что в Церкви всегда всё будет хорошо. Он несколько даже цинически — или трезво? — предупредил, что "не здоровые имеют нужду во враче, а больные" (Мф.9,12). Господь сказал, что Он победил мир, но при этом добавил "мужайтесь" — "в мире будете иметь скорбь" (Ио.16,33). Церковь  — одновременно и Тело Христово, победившее мир, источник мужества, и этот самый мир, источник скорбей и кое-чего похуже.

> Церковь — больница, и в Церкви собраны не врачи, будь то хирурги или терапевты, а пациенты. Если мы считаем себя — и других членов Церкви  — врачами только оттого, что Христос открыл нам Себя, это означает, что мы не умеем считать. На протяжении двух тысяч лет история Церкви  — видимая история — есть история больных людей, собравшихся вместе и пытающихся поучать человечество словом, а иногда и огнем. <В 1988 г.>, когда мы праздновали Тысячелетие Крещения Руси, мы не слишком понимали, что празднуем, мы плохо знали историю Русской Церкви, а то бы не обольщались насчет как прошлого, так и будущего. Это не означает, что христианин должен быть вечным пессимистом, улучшения бывают даже в больнице — и именно в больнице — но улучшения наступают только, если мы не закрываем глаза на болезнь. У Церкви в России, с одной стороны, нет будущего, потому что у Церкви всегда впереди не будущее, а вечность. Но, конечно, с другой стороны у Церкви в России довольно мрачное будущее, потому что Церковь, как любит говорить наш Патриарх, отделена от государства, но не от общества. Российское же общество настроено мрачно, готово пожертвовать свободой ради безопасности и поэтому всё время подвергается многоразличным опасностям, оставаясь при этом несвободным.

> Христианин отличается от нехристианина не тем, что не видит этого парадокса Церкви — парадокса больницы, в которой нет врачей, парадокса духовного здоровья, которое тем крепче, чем крепче наше сознание своей болезни. Это сознание может быть циническим — если нет веры, а может быть веселым и трезвым — если вера есть. Христианин отличается от нехристианина тем, что видит в собратьях по Церкви больных, видит больного в себе, но не покидает Церковь, ибо чувствует в ней еще и нечто невидимое, то, без чего жизни вообще нет. Христос ведь и не обещал здоровья, не обещал, что архиереи все будут добрые, пастыри — бодрые, богословы — умные. Он обещал вечную жизнь. Наши болезни занимают в этой вечной жизни изрядный кусок — изрядный с точки зрения времени, с точки зрения нашей жизни, но не с точки зрения вечности.

> История Десятилетия после Тысячелетия есть история болезни. Очень многие люди — и не худшие — либо покинули Церковь из-за болезней ее членов, либо пришли ко Христу, минуя Церковь. Если мы хотим быть образцовыми больными, мы должны предоставить Христу разбираться с этими людьми, а не кричать, что Христа вне Церкви нет. Опыт прошедших десяти лет напомнил о том, что из Церкви уходят именно те, кого принято именовать "консерваторами". Атеисты традиционно видели в "еретиках" и "раскольниках" представителей духа свободы, но они серьезно ошибались. Вот апостол Павел остался в Церкви, а его противники — противники отмены ветхозаветных предписаний — из Церкви ушли. Конечно, они думали, что остались в Церкви, только очистили ее от нежелательных элементов, но Церковь  — вот она, а этих первых "консерваторов" уже нет. И это повторялось вновь и вновь: кто хотел остановить движение, тот создавал более жесткую структуру.

> Конечно, эти консерваторы, устраивая очередной раскол, всегда заявляли, что ничего не раскалывают, ничего нового не создают, а только сохраняют старое. Лютер не хотел основывать протестантизма, тем более  — лютеранства, он лишь хотел сохранить христианство и  Церковь в ее "неповрежденном" виде. Протопоп Аввакум не был либералом, он был более консерватором, чем патриарх Никон, и, получили он возможность, истребил бы намного более народу. Но нет в истории христианства расколов, которые бы устраивали любящие свободу, просто потому, что кто любит свободу, тот любит ее и для других и умеет жить с другими.

> За последние десять лет церковные власти часто говорили о том, что боятся раскола Церкви, боятся ухода из Церкви части православных. Правильно боятся! Только важно отметить, что никто из тех, кого травили как "либерала", не ушел из Церкви, не организовал контр-Церкви даже тогда, когда подвергался преследованиям, даже тогда,  когда идеи, дорогие "модернистским сердцам", подвергаются недобросовестной критике и запретам. А вот "консерваторы" — уходили, уходят и постоянно грозят уходом. Они это делают именно потому, что отождествляют себя с Церковью и считают, что где они — там и Церковь. Это больные самые резвые, не лежачие, и потому о них действительно стоит иметь особое попечение. Опыт других христиан в других странах учит нас, что именно в силу своей резвости "охранители устоев" в конечном счете испаряются, а хлипкие, тщедушные, разрозненные носители творческого и свободного духа в конце концов оказываются победителями — просто потому, что в силу их восприятия мира им важнее всего давать место Христу, а не себе. Когда напирает тьма, самое страшное искушение — начать светиться не Христовым светом, а собственным, или светом своего кружка, своих идей. Трудно перестать отсвечивать, трудно довериться Тому, Кто почти не виден, трудно — но эта трудность и есть труд веры во Христа.