> Над нами нависла скала. Она шла отвесно и вверх и вниз, дна я не различал, а поверхность ее была темной и мшистой. Мы поднимались вверх. Наконец, мы увидели вверху ярко-зеленую тонкую черточку, ровную, как струна. Вскоре мы достигли ее и заскользили над поросшей травой равниной, по которой текла большая река. Мы явно спускались — верхушки высоких деревьев были всё ближе. Вдруг автобус встал. Мы подпрыгнули на сиденьях. Спутники мои ринулись гурьбой к выходу, толкаясь и бранясь на все лады. Я остался один и услышал, как за открытой дверью, в ясной тишине, поет жаворонок.

> Вышел и я. Было светло и прохладно, как летним утром, минуты за две до восхода солнца; но само пространство показалось мне иным, незнакомым, каким-то особенно большим, словно и небо здесь дальше, и поляны просторней, чем на маленьком шарике Земли. Я как бы вышел наружу, и даже солнечная система была теперь домашней, почти игрушечной. Мне стало свободно и страшновато, и от обоих этих чувств я не отделался до конца изложенных ниже событий. Описать эти чувства я не могу и вряд ли добьюсь того, что вы, читая мой отчет, будете о них помнить; у меня просто руки опускаются — как же передать, как выразить толком, что я видел и слышал.

> Сперва я, разумеется, взглянул на своих спутников, еще стоявших у автобуса, хотя кое-кто и сделал два-три неуверенных шага. Взглянул и обомлел. Теперь, на свету, они казались прозрачными — совсем прозрачными, когда стояли между мной и светом, и мутноватыми, когда стояли в тени. Говоря строго, они были призраками. Их можно было видеть и не видеть, как грязь на оконном стекле. Трава под их ногами не сминалась, даже капли росы не осыпались на землю.

> Потом я увидел всё иначе. То ли в уме, то ли в глазах моих что-то сдвинулось, и люди стали обычными, а трава и деревья очень плотными и весомыми, так что по сравнению с ними люди казались призрачными. Догадка мелькнула в моем мозгу, я наклонился и попробовал сорвать ромашку. Стебель рваться не стал. Он даже не откручивался, вообще не двигался, хотя я ободрал об него руки и весь вспотел. Ромашка была твердой не как дерево и не как железо, а как алмаз. Рядом с ней лежал маленький листок. Я попытался его поднять, сердце чуть не разорвалось, но немножко этот листок я приподнял. Однако, тут же выронил — он был тяжелее мешка с углем. Я стоял, тяжело дышал и глядел на ромашку, как вдруг заметил, что вижу траву сквозь свои ступни. Значит, и я — призрак. Мне стало до тошноты страшно. "Вот это да! — подумал я. — Попался!..."

> — Не хочу, не хочу! — закричал кто-то. — Нервы не выдержат!

> Мимо меня к автобусу пронесся призрак женского пола. Больше я его не видел.

> Прочие топтались на месте.

> — Эй, как вас! — сказал шоферу высокий. — Когда обратно поедем?

> — Можете и совсем не ехать, — отвечал шофер. — Сколько хотите, столько здесь и будьте!

> "Просто смешно!" — прошептал кто-то мне на ухо. Ко мне подобрался боком один из самых тихих и приличных призраков. "Путаница какая-то. Зачем этому сброду тут торчать? Нет, вы посмотрите на них. Их ничто не радует. Им дома лучше. Они даже не знают, что делать".

> — Я и сам не знаю, — сказал я. — А вы?

> — Я? Меня сейчас встретят. Меня ждут. Мне-то беспокоиться не о чем. Но, знаете, не так уж приятно, когда они тут кишат. Да я затем и ехал, чтобы от них избавиться!

> Он отошел от меня. Я осмотрелся. Никто не кишел, наоборот, было на удивление пусто, так пусто, что я едва различал кучку призраков, за которой мирно сияла зеленая равнина. Правда, где-то вдали виднелись не то облака, не то высокие горы. Порой мне удавалось разглядеть какие-то леса, глубокие долины и даже города на горных склонах, порой всё это исчезало. Горы были невообразимо высоки, я не мог охватить их взглядом. За ними брезжил свет, на земле лежали длинные тени. Но солнце не появлялось.

> Время шло, и, наконец, я увидел, что к нам идут люди. Они так сверкали, что я различил их издалека и сперва не понял, люди ли это. Они приближались, земля дрожала под их тяжелыми шагами. Ступали они по мокрой траве, она сминалась под их ногами, роса осыпалась на землю, и снизу поднимался запах свежести. Одни были одеты, другие обнажены. Но обнаженные были нарядны, а одежды не скрывали прекрасных очертаний тела. Меня поразило, что ни про кого нельзя было сказать, сколько ему лет. У нас на земле мы видим иногда мудрость на лице младенца или веселую простоту старика. Здесь каждый был и стар и молод. Люди приближались, и я ощутил смутную тревогу. Два призрака заорали и кинулись к автобусу. Остальные сгрудились плотнее.

> Сверкающие люди подошли близко, и я понял, что каждый идет к кому-то из нас. "Сейчас навидаемся трогательных сцен, — подумал я. — А может, неделикатно на них смотреть". И я отошел, словно хотел исследовать местность. Справа росли большие красивые кедры. Я направился к ним. Идти было трудно. Твердая трава с непривычки резала ноги, и я ступал, как русалочка Андерсена. Пролетела птица, я ей позавидовал. Она была здешняя, настоящая, как трава. Под ее весом согнулся бы стебель, и роса посыпалась на землю.

> За мной пошел высокий человек, вернее, высокий призрак; а за ним — один из сияющих людей или сияющих духов.

> — Ты что, не узнал меня? — крикнул он призраку, и я поневоле обернулся. Сияющий дух был одет, а лицо у него светилось такой радостью, что я чуть не заплясал на месте.

> — Черт меня дери! — сказал Призрак. — Увидишь — не поверишь. Нет, Лем, это уж черт знает что. А как же Джек? Ты вот расплылся до ушей, а Джек, Джек-то как?

> — Он здесь, — отвечал Дух. — Ты его скоро увидишь, если останешься.

> — Да ты же его убил!

> — Верно, убил. А теперь всё в порядке.

> — В порядке, значит? Это для тебя, что ли? А он, бедняга, мертвый лежит...

> — Не лежит он! Говорю тебе, ты его увидишь. Он тебе кланялся.

> — Интересно узнать, — не унимался Призрак, — почему это всякие убийцы тут прохлаждаются, а я столько лет живи в каком-то хлеву?...

> — Это сразу не понять. Ничего, теперь всё кончилось. Всё хорошо. Ты больше не беспокойся.

> — Не беспокоиться, значит? А тебе не стыдно на себя глядеть?

> — Нет. То есть не в том смысле. Я на себя не гляжу. Я перестал с собой носиться. Понимаешь, не до того мне было после убийства. Так всё и началось.

> — Я лично, — сказал Призрак с неуместной значительностью, — я лично считаю, что мне место здесь, а тебе — там. Такое мое мнение.

> — Ты, наверно, тут и будешь, — отвечал Дух. — Ты только не думай, где кому место.

> — Погляди на меня! — Призрак ударил себя в грудь (но звука не было), — погляди на меня. Я человек порядочный. Конечно, недостатки у меня были, у кого их нет, но я жил честно. Такой уж я человек. Чужого не просил. Хотел выпить — платил деньги, хотел заработать — вкалывал. Да. Я человек такой.

> — Сейчас бы лучше на этом не настаивать.

> — Это кто настаивает? Я что, спорю? Я тебе просто и ясно говорю, какой я человек. Мне чужого не нужно, своего требую. Думаешь, ты лучше меня, если разрядился, как на ярмарку (да, у меня вы так не ходили!), а я человек бедный? Нечего! У меня такие же самые права, как у тебя.

> — Ну, что ты! У меня нет никаких прав. Если бы мне дали то, что мне по праву следует, я бы здесь не был. И тебе не дадут. Будет гораздо лучше. Ты не бойся.

> — Я и говорю. Мне не дали того, что мне по праву следует. А я человек порядочный, делал, что мог, зла не творил. Нет, вы мне скажите, почему надо мной распоряжается какой-то убийца?

> — Я не распоряжаюсь. Ты только пойди со мной, и всё будет хорошо.

> — Чего ты пристал? Я милостыни не прошу.

> — А ты попроси. Попроси милости. Тут можно только просить, купить ничего нельзя.

> — А тебе того и надо! Ясное дело. Тут у вас принимают всяких убийц, если они расхныкаются. Что же, вам виднее. А мне это не годится, понятно? Мне милостыня не нужна. Я жил, как надо.

> Дух покачал головой.

> — У тебя ничего не выйдет, — сказал он. — Ты не сможешь ступать по траве, ноги не окрепнут. Мы и до гор не дойдем. Да ты и вообще неправ.

> — Это в чём же? — мрачно спросил Призрак.

> — Ты не жил, как надо, и не делал всё, что мог. Никто из нас не делал.

> — Вот это да! — возмутился Призрак. — Ты мне объясняешь, как надо жить!

> — Конечно. Стоит ли разбираться?! Лучше я тебе вот что скажу: когда я убил бедного Джека, это было не самое худшее. Я себя не помнил, и всё кончилось в одну минуту. А тебя я убивал годами. Я лежал по ночам и думал, что бы я с тобой сделал, если бы мог. Потому меня к тебе и послали — чтобы я просил у тебя прощения и служил тебе, пока тебе нужно. Из всех, кто у тебя работал, я самый худший. Но все мы так чувствовали. Понимаешь, нам нелегко приходилось. И жене твоей, и детям...

> — Тебе-то что? — прервал его Призрак. — Это дела частные, понятно?

> — Частных дел нет, — сказал Дух.

> — И вот еще что, — продолжал Призрак, — иди-ка ты отсюда. Не лезь ко мне, понятно? Я, конечно, человек маленький, но убийцы мне не компания. Нелегко вам было, да? Вернулся бы ты ко мне, я бы тебе показал, как работают!

> — Покажи сейчас, — сказал Дух. — Идти к горам весело, но это и труд немалый.

> — Ты что, думаешь, я с тобой пойду?

> — Не отказывайся. Одному тебе не дойти. А меня к тебе послали.

> — Ясно... — горько проговорил Призрак, но в голосе его звучало торжество. — Чего от вас и ждать? Вы все тут в сговоре. Не пойду, так и передай. Если я им без тебя плох, и не надо. Я своего требую, понятно? Нечего мне няньку подсовывать. — Он просто радовался, что может угрожать. — Вернусь домой. Я вам не собака. Домой пойду, понятно? А ну вас всех...

> И он направился к автобусу, что-то ворча и пошатываясь от боли. Ноги его не привыкли к алмазной траве.

 

> Минуту-другую под кедрами стояла тишина, потом послышались какие-то глухие звуки. Два льва, мягко ступая, вышли на поляну, взглянули друг на друга, встали на задние лапы, словно геральдические львы, и стали играть. Гривы у них были мокрые — наверно, они выкупались в реке, шумевшей неподалеку. Я испугался и пошел посмотреть, где же она. Река оказалась за стеною цветущих кустов, стоявших у самой воды. Текла она тише Темзы, но быстро, как горный поток. Там, где отражались деревья, вода была бледно-розовая, и сквозь нее виднелись все камешки на дне. Еще один дух беседовал с еще одним призраком, — тем, кто так культурно выговаривал слова и носил гетры.

> — Дорогой мой! — воскликнул Призрак. — Как я тебе рад!

> Дух, стоявший перед ним, сверкал нестерпимой белизной.

> — Вчера я виделся с твоим несчастным отцом, — продолжал Призрак. — Мы всё гадали, где же ты.

> — Ты его не привез? — спросил Дух.

> — Н-нет. Он живет далеко от остановки... и, честно говоря, он стал немного странным. Трудным, я бы сказал. Не тот, не тот... Сам знаешь, силой он не отличался. Помнишь, когда мы с тобой начинали беседу, он уходил спать. Ах, Дик, никогда не забуду наших бесед! Правда, к концу жизни ты стал... как бы это выразить... узким. Надеюсь, твои взгляды с тех пор изменились.

> — В каком смысле?

> — Ну, сам видишь, ты был неправ. Ты верил в настоящие, буквальные, так сказать, небо и ад.

> — Чем же я неправ?

> — Я понимаю, в духовном плане всё так. Я и сейчас в них верю. И сейчас, так сказать, взыскую Царствия. Но все эти суеверия, мифы...

> — Прости, а где же ты был, по-твоему?

> — А, вон оно что! Ты хочешь сказать, что серый город, где с минуты на минуту рассветет — это, в сущности, Небо. Прекрасная мысль!..

> — Ничего я не хочу сказать. Неужели ты не знаешь, где ты был?

> — Сейчас, когда мы об этом заговорили, я припоминаю, что мы никак не называли этот город. А вы его как называете?

> — Адом.

> — Ну, зачем же так грубо!.. Быть может, в твоем смысле слова, я не очень правоверен. Но о некоторых вещах я привык говорить почтительно.

> — Это об аде почтительно говорить? Я не шучу. Ты был в преисподней. Но если ты останешься здесь, можешь называть ее чистилищем.

> — Прекрасно, дорогой, прекрасно! Ты всё тот же. А не скажешь ли ты мне, за что я попал в ад? Не бойся, я не обижусь.

> — Как за что? За то, что ты отступник.

> — Ты это серьезно?

> — Совершенно серьезно.

> — Признаюсь, не ожидал! Неужели ты и впрямь считаешь, что людей карают за их взгляды, даже если мы допустим, для пользы рассуждения, что взгляды эти ошибочны?

> — Неужели ты и впрямь считаешь, что нет грехов разума?

> — Есть, как не быть. Суеверие, отсталость, умственный застой... Но честно исповедовать свои взгляды — не грех.

> — Да, я помню, мы так говорили. Я сам так говорил, пока не стал узким. Тут всё дело в том, честно ли ты исповедовал эти взгляды.

> — Я? Не то, что честно — смело! Я не боялся ничего. Когда разум, данный мне Богом, не мог больше соглашаться с доктриной Воскресения, я открыто от нее отрекся. Я сказал мою прославленную проповедь. Я рисковал всем.

> — Чем ты рисковал? Что из этого могло выйти, кроме того, что и вышло? Ты прославился, книги твои раскупили, тебя приглашали повсюду, ты стал епископом...

> — Дик, ты ли это! На что ты намекаешь?

> — Я не намекаю. Понимаешь, я знаю. Давай говорить прямо. Мы не дошли честно до наших взглядов. Мы просто унюхали определенный тип идей и схватились за него, потому что он был в моде. Помнишь, еще в колледже мы писали сочинения на верную пятерку. Так и потом. Мы не хотели встать лицом к лицу с единственно важным вопросом: а может, чудеса всё-таки есть? Мы не хотели рисковать, боялись недолгой борьбы, и теряли веру.

> — Если ты имеешь в виду свободные богословские взгляды, я решительно протестую! Неужели ты хочешь сказать, что такие люди, как...

> — Я ничего ни о ком не хочу сказать. Я говорю о нас, обо мне и о тебе. Ради Бога, вспомни всё, как было! Ты ведь знаешь, что мы жульничали. Мы просто боялись, как бы другое учение не оказалось правдой. Мы боялись простой веры в спасение, боялись предать дух века, боялись насмешек, а больше всего мы боялись настоящих страхов и надежд.

> — Конечно, люди молодые часто ошибаются, попадают под дурное влияние, подчиняются моде. Но при чём тут я? Я честно верил в то, что говорил, и честно говорил то, во что верил.

> — Да, конечно. Мы разрешили себе плыть по течению, охотно принимали всякую полуосознанную подсказку наших желаний, и, в конце концов, поверили, что не верим. Так завистник верит любой лжи о лучшем друге, пьяница верит, что еще одна рюмка ему не повредит. Они честно верят в том смысле, что именно это подсказывает им душа. Если ты имеешь в виду такую честность, и они честны, и мы. Но ошибки их не становятся от этого невинными.

> — Ты сейчас оправдаешь инквизицию!

> — Почему? Из того, что в средние века люди ошибались на один лад, не следует, что мы должны ошибаться на другой.

> — Очень интересная точка зрения, — проговорил Призрачный епископ. — Я бы сказал, оригинальная. Однако...

> — Спорить некогда, — перебил его Дух, — всё это позади. Мы больше не играем. Я говорил о нашем прошлом только для того, чтобы ты от него отказался. Начни с самого начала. Ты знаешь, что ведь правда — "паче снега убелюся". Бог дал мне власть очистить тебя. Я долго шел, чтобы тебя увидеть. Ты был в аду; ты в преддверии рая. Неужели ты и теперь не покаешься и не поверишь?

> — Я не уверен, что улавливаю твою мысль, — сказал Призрак.

> — Какая тут мысль! — воскликнул Дух. — Я прошу тебя покаяться и поверить.

> — Дорогой мой, я и так верю. Мы не во всём согласны, но ты ничего во мне не понял, если тебе кажется, что я не дорожу моей верой.

> — Ладно, — сказал Дух. — Поверь в меня.

> — В каком смысле?

> — Пойди со мной. Поначалу будет больно. Истина причиняет боль всему, что призрачно. Но потом у тебя окрепнут ноги. Идем?

> — Занятное предложение... Обдумаю, обдумаю... Конечно, без гарантий рискованно... Я бы хотел удостовериться, что там, у вас, я могу быть полезен... могу развернуть данные мне Богом дары..., что там возможно свободное исследование, царит, я бы сказал, духовная жизнь...

> — Нет, — сказал Дух. — Ничего этого я тебе не обещаю. Ты не принесешь пользы, не развернешь дарований — ты получишь прощение. И свободное исследование там не нужно — я веду не в страну вопросов, в страну ответов, и ты увидишь Бога.

> — Прекрасно, прекрасно, но это ведь метафоры! Для меня окончательных ответов нет. Ум обязан свободно исследовать, как же иначе? Движение — всё, цель...

> — Если бы это было правдой, никто и не стремился бы к цели.

> — Нет, согласись, в самой идее законченности есть что-то ужасное. Застой, Дик, умственный застой губит душу.

> — Тебе так кажется, потому что до сих пор ты касался истины только разумом. Я поведу тебя туда, где ты усладишься ею, как медом, познаешь ее, как невесту, утолишь жажду.

> — Я не уверен, что жажду новых истин. А как же свободная игра ума? Без нее, знаешь ли, я не могу.

> — Ты и будешь свободен, как свободен человек, который выпьет воды по собственной воле. Ты лишишься одной свободы: бежать от воды.

> Призрак подумал.

> — Не понимаю, — сказал он.

> — Послушай, — сказал Дух. — Когда-то ты был ребенком. Когда-то ты знал, для чего существуют вопросы. Ты хотел ответа и радовался ему. Вернись в детство, это и сейчас возможно.

> — Когда я стал взрослым, я оставил детские глупости.

> — И ошибся. Жажда — для воды; вопрос — для ответа. То, для чего создан разум, так же похоже на твою игру ума, как таинство брака на онанизм.

> — Ты потерял всякое благоговение, но от непристойностей меня избавь. Что же до сути дела, твоя гипотеза подходит лишь к фактам. Философские и религиозные проблемы — на другом уровне.

> — Здесь нет религии. Здесь — Христос. Здесь нет философии. Иди, смотри, и увидишь Того, Кто реальней всех фактов.

> — Я решительно возражаю. Мы не имеем оснований относить Бога к области фактов. Высшее благо  — это еще корректное обозначение, но "факт"...

> — Ты что, даже не веришь, что Он есть?

> — Есть? Что значит "быть"? К этим великим тайнам нельзя подходить так грубо. Если бы что-нибудь такое "было" (дорогой мой, зачем же перебивать!), я бы, честно говоря, не заинтересовался. В этом не было бы религиозной значимости. Для меня Бог — чисто духовен. Так сказать, дух сладости, света, терпимости и служения, Дик, служения. Мы не должны об этом забывать.

> — Значит, разум твой уже не жаждет... — проговорил Дух. — Вот что, а радости ты хочешь?

> — Радость, мой дорогой, — кротко пояснил Призрак, — неразрывно связана с долгом. Когда ты станешь старше, ты это поймешь. Да, кстати, чуть не забыл! Не могу я с тобой идти, у меня же в пятницу доклад. У нас ведь есть богословский кружок. Как же, как же... интеллектуальная жизнь, я бы сказал, бьет ключом. Быть может, не самого высокого уровня... Изменились все, плохо соображают. И склоки у них вечно... Не знаю уж, почему... не владеют, что ли, собой... Что поделаешь, слаб человек! Но пользы я могу принести много. Хоть спросил бы, о чём у меня доклад! Как раз в твоем вкусе. Я хочу осветить одну неточность. Люди забывают, что Христос (тут Призрак слегка поклонился) умер довольно молодым. Живи Он подольше, Он бы перерос многое из того, что сказал. А Он бы жил, будь у него побольше такта и терпимости. Я предложу слушателям прикинуть, какими были бы Его зрелые взгляды. Поразительно интересная проблема! Если бы Он развился во всю силу, у нас было бы совершенно другое христианство. В завершение я подчеркну, что в этом свете Крест обретает несколько иной смысл. Только тут начинаешь понимать, какая это потеря... Такие обещания — и не сбылись! Куда же ты? Ну что ж, пойду и я. Очень был рад тебя встретить. Интересно поговорили... Будит мысль. Всего хорошего, дорогой, всего хорошего, всего хорошего!

> Призрак кивнул, улыбнулся Духу сладкой клерикальной улыбкой — насколько мог улыбаться прозрачными губами — и ушел, что-то бормоча. Я не долго следил за ним взглядом. Если трава тверда, как камень — подумал я  — нельзя ли тут ходить по воде? Я тронул воду ногой, вода была твердой; и я пошел по ней. Сперва я несколько раз упал — я забыл, что она движется. Когда я как следует приспособился, меня уже отнесло вниз по течению. И всё же я продвигался вверх, только очень медленно.