Тема выпуска:
Нормы жизни: отношение к войне (1-2)

В конце этого выпуска - форма для выражения Вашей его оценки.

---

> Христиане, как и всякие разумные люди, выработали множество вариантов отношения к войне. Разум человека достаточно ограничен, он легко справляется с двумя-тремя предметами или идеями. Поэтому многообразные ответы на вопрос об отношении христианина к войне разумно сводятся к трем основным: положительному, отрицательному и вопросительному. И проблема не в том, что есть христиане-милитаристы, христиане-пацифисты и христиане недоумевающие, а в том, что один и тот же человек к разным войнам относится по-разному, вольно или, намного чаще, невольно.

> Библия, кажется, поддерживает такую непоследовательность. Единственная фраза из Нового Завета, которая может сойти за практическое указание, есть совет Иоанна Предтечи воинам: "Никого не обижайте, не клевещите, и довольствуйтесь своим жалованьем" (Лк.3,14). Можно принять эти слова за одобрение порядочной службы в порядочной армии, но знание истории подсказывает, что те конкретные "воины" были, видимо, милиционерами. Обычный солдат не имеет много возможностей "клеветать", но любой постовой может из небольшого лжесвидетельствования (часто повторяемого) сделать приличные деньги. Кстати, и слова насчет меча, который носят "не напрасно" (Рим.13,4) имеют в виду меч, используемый не в сражениях, а при несении полицейской службы  – отличие такое же, как наручников от гранаты.

> Впрочем, как раз Спаситель не делал особого различия между войной "настоящей" и теми внутрисемейными "конфликтами", от которых гибнет больше людей, чем от войн. Он принес Своим ученикам меч, чтобы те защищали свою веру от "домашних", и не нужно большого ума, чтобы этим же мечом орудовать и против "дальних", если посягают на твои убеждения. Ум нужен, чтобы понять: "меч", о котором говорит Господь Иисус, не более материален, чем щит веры и шлем спасения, которые благословляет апостол Павел. Но это же не означает, что христианин в семейных ли конфликтах или в международных имеет право только на "меч духовный, который есть Слово Божие" (Еф.6,11).

> Благодать не отменяет закона, чтение Евангелие не отменяет завтраков, обедов, ужинов и даже полдники могут иметь место быть, война духа накладывается на войну обычную. Если Павел говорит, что христианин отвечает за войну "не против крови и плоти, но против ... духов злобы" (Еф.6,12), это еще не означает, что христианину запрещено участвовать в "не нашей" войне против крови и плоти. И участвовали, как миленькие, не за страх, а за совесть. Под знаменами Муссолини было предостаточно католиков, под знаменами Гитлера  – лютеран, причем настроенных столь же энтузиастически, как и православные казаки, пошедшие с нацистами против сатанинской советской власти. По другую сторону фронта конфессии были представлены столь же увесисто. Только иеговисты наотрез отказывались воевать на любой стороне, за что были гонимы физически  – Гитлером, идейно  – теми христианами, которые берут на себя труд помочь Богу отделять правоверных от неверных.

> *

> Христиане защищали войну, взывая к воскресению:

"В Евангелии сказано, что нужно больше бояться убивающих душу, чем убивающих тело. Физическая смерть менее страшна, чем смерть духовная. А до войны, в мирной жизни убивались души человеческие, угашался дух человеческий, и так привычно это было, что перестали даже замечать ужас этого убийства. На войне разрушают физическую оболочку человека, но ядро человека, душа его может остаться не только не разрушенной, но может даже возродиться. Очень характерно, что более всех боятся войны и убийства на войне  – позитивисты, для которых самое главное, чтобы человеку жилось хорошо на земле, и для которых жизнь исчерпывается эмпирической данностью" (Бердяев).

> Само по себе бесстрашие оправдано, но не может быть оправдано бесстрашие по отношению к чужой жизни, к чужим страданиям. Это бесстрашие тех, кто утешает Иова, неугодное Богу. Бог сострадает, а не утешает в страданиях. Если бы и было верно, что войны больше боятся неверующие, то это означало бы позор не позитивистам, а христианам. Из осуждения мещанства и материализма вовсе не следует скакать в оправдание войны, а следует подыматься туда, где не материальное является критерием, будь то материальное изобилие или материальное обнищание. Христианин видит, что зла в мире больше, но это не делает его более терпимым к злу поверхностному, – тогда бы христианин уподоблялся гностику, презирающему материю, и не шел бы в больницу ухаживать за больными. Следует помнить, что несправедливую агрессию часто оправдывают именно тем, что враг причинил "тонкое", "нематериальное" зло, оскорбив честь – такие оправдания есть последнее прибежище людоедов. А впрочем, увы, наверное не последнее.

> На самом деле, именно Воскресение Христа есть главное, что делает войну невозможной. Логические и религиозные аргументы пацифизма возможны были и до Христа, возможны помимо Христа, но они бессильны. Воскресение Христово делает войну бессмысленной, ибо если Христос воскрес, если я воскресну, если ближний мой получит вечную жизнь, значит, можно потерпеть. Можно потерпеть свои страдания, можно потерпеть и страдания ближнего. Между тем, до сих пор у христиан действует настоящий двойной стандарт: когда мы не затронуты, мы призываем ближнего терпеть страдания, нищету, несправедливость. Когда затрагивают нас (или нам кажется, что нас затронули), мы призываем положить свою душу на поле брани – якобы за ближнего, якобы защищая женщин и детей. Но всякая война есть мученичество, всякий убивающий на войне есть всего лишь палач, действующий от имени общества, не от имени Божия, пытающийся предупредить еще несовершенное преступление. Христианин же не может быть палачом, а потому не может быть и солдатом, он не может убивать, а мучительную смерть принимает и не очень этим гордится, потому что его ждет Воскресение.

> Того же, кто убил, ждет не вечная жизнь. И если кто-то убил, защищая слабого, это ничего не меняет, ибо слабого защищает Бог, надежда слабого лишь в том, что есть вечная жизнь. Когда защита жизни делается высшей ценностью, оправдывающей убийство, мы свидетельствуем не о своем уважении к жизни, а о своем неверии в вечную жизнь, в Воскресение.

> *

> Сперва христианство ничего не изменило. Об отношении к войне, правда, христиан и не спрашивали, а они протестовали только, когда войну освящали языческими религиозными обрядами, и торжествовали, когда войну стали освящать обрядами христианскими. Часто защитники христианства перепихивают вину за такую воинственность на светскую власть, с Константина Великого начиная, но ведь и в посланиях апостолов не без воинственности. О, конечно, это воинственность против тех, кто нападает на истину Евангелия, извращает ее, это воинственность для защиты веры  – так ведь это и есть в чистейшем виде психология войны, пусть лишь словесной.

> Новое проклевывается постепенно, причем из очень древней скорлупы: необходимости в материальном обряде выразить высшие ценности. Высшей ценностью христианства было Воскресение Христа. Соблюдение субботы подчеркивало святость Творца, соблюдение воскресенья подчеркивало святость Воскресшего. В субботу, например, нельзя было воевать не потому, что воевать плохо, а потому что война есть работа. Воскресение Христово было не творением, а освобождением творения, тут уже было недостаточно просто отдыхать, и не в отдыхе было главное, поэтому обозначать в поведении воскресенье стали иначе.

> В Византии воскресенье отмечали запретом судебных процедур и народных гуляний, тогда сосредотачивавшихся вокруг скачек и цирковых представлений. В идеальном случае, по мнению канониста XIV в. Матфея Властаря, "в этот день никому не делается напоминаний, ни от кого не требуется поручительство, ни казенный, ни частный долг, никто не подвергается суду, ни совершается позорищных представлений, ни травли зверей, ни конского ристалища; если даже и день рождения царского случится в воскресный день, позорищное представление отменяется. А кто делает позорищные представления в воскресный день, тот лишается воинской службы и имущество его отбирается в казну" ().

> Примечательно, что здесь запрет человека воевать  – это наказание и позор. Военная служба поставлена наравне с собственностью, основой жизни. Понять это легче, чем смысл, который византийцы придавали скачкам: их-то за что запретили? Разве Господь запрещал соревноваться или болеть за соревнующихся? Очевидно, для византийцев скачки не были просто спортом, театр не был просто театром  – они были чем-то хорошим (ведь и суд  – отличная вещь), но хорошим лишь для обустройства в этой жизни, а не для жизни вечной, о которой напоминало воскресенье. Взыскание долга обижало должника (иначе бы  - сам заплатил, без суда)  – так, может быть, проигрыш на скачках обижал проигравшего и его партию. Театральное представление (и приравненная к нему травля зверей) никого не обижали, но были слишком близки к языческим обрядам, от которых, собственно, и произошли. Во всяком случае, пахать и воевать по воскресеньям не возбранялось ничуть.

> В XII веке русский священник спрашивал византийца, ставшего новгородским епископом, можно ли по воскресеньям резать скот и птицу. Византиец отвечал, что можно, вряд ли поняв, что именно беспокоит собеседника (и стоящую за ним психологию). А беспокоило переживание крови не просто как символа жизни, а как жизни. Это переживание старо, как человеческая духовность. Оно вдохновляло ветхозаветные предписания об обращении с кровью, собственностью Божией, оно вдохновляло кровавые жертвы многих религиях. В благодарность за рождение Иисуса принесли в жертву двух птичек  – их не выпустили на волю, их зарезали. И если христиане не режут скот в жертву Богу, то не потому, что они добрее иудеев, а потому, что разрушен храм в Иерусалиме  – и первые христиане, иудеи от иудеев, несомненно, продолжались не только молиться в храме Соломона, но и приносили там в жертву животных.

> Всё это нелегко вспоминать иудеям и христианам в современном мире, где полагают, что кровь  – не символ жизни, и не средоточие жизни, а скорее признак повреждения жизни, признак смерти и гибели, в лучшем случае, попытки излечить болезнь. Перелом, очевидно, связан с переживанием Распятия, пролития крови Христа, как события ужасного, неправедного, спасающего не благодаря пролитию крови, а вопреки ему  – через Воскресение. Воскресший Христос не был бледным бескровным телом, в Нём была кровь, и именно поэтому центром христианской обрядности стала Бескровная Жертва  – так называют Евхаристию, одновременно парадоксальным образом подчеркивая реальность претворения вина в Кровь. Реальны и Кровь, и бескровность. А потому, как писал еп. Никодим в XIX в., "каким бы образом клирик ни убил человека, он всегда должен быть извержен ... потому, что пролитие человеческой крови стоит в решительном противоречии с службою, совершаемой священником вообще, главным действием которой служит принесение бескровной жертвы в таинстве евхаристии" (). В нынешнем мире, вроде бы отошедшим от христианства, отношение к кровопролитию такое, словно каждый  – священник.

> Жертва Христа не была бескровной  – кровь была пролита, но не чужая. Это и было единственное тончайшее изменение, которое событие Распятие принесло в мир. Понимание же того, что случилось, приходило постепенно и не всюду одинаково. За признанием того, что священнику не пристало проливать кровь, по логике должно было бы последовать признание кровопролития запретным для всякого христианина   – но этого не признано и поныне. Освободили для мира небольшой участок социального пространства  – и этим знаком ограничились.

 

> ПЕРЕМИРИЕ БОЖИЕ

> Следующим шагом оказалось освобождение участка времени, тоже акт вполне символический: всякий христианин в воскресный день (точнее, от девятого часа воскресенья до первого часа понедельника) не должен проливать кровь. Это уже было похоже на некоторое перемирие, правда, запрет был очень робким, почти смешным. Например, в 860 году папа Николай I пишет в Болгарию:

"Во время войны не следует сражаться по воскресеньям и в постные дни, разве только для защиты страны или по другим причинам. Не подымать оружия в таких случаях означало бы искушать Бога" ().

> Как будто кто-нибудь подымает оружия ради того, чтобы напасть! Всякий защищает свою страну, свою сторону или имеет другую вескую причину, чтобы рисковать жизнью. Это лишь о враге воображают, что тот воюет из-за своей воинственности (и ошибаются), а о себе каждый знает, что воюет по необходимости. Очень мало стремления к миру и в постановлениях Вьеннского собора 892 г., которые требовали во время войны не трогать духовенство  – то есть, тех, кто принимал постановления. Это было проявление самого обычного клерикализма, что в лучшем случае можно истолковать как заботу о Боге и Церкви, в худшем  – как заботу о себе.

> Лишь в 975 году на юге Франции епископ Ле Пюи на соборе обязывает знать поклясться, что они не будут нападать на собственность Церкви, а кроме того, и на нищих, что будут отдавать захваченное у бедняков. Четырнадцать лет спустя в тех же краях, на соборе в Шарро епископы провозглашает, что берут под свою защиту крестьян, бедняков, что осуждают угон скота  – ведь это обрекало ограбленных на смерть. Герцог Вильгельм V Аквитанский (по прозванию "Фьер-а-Бра"  –"Железная Рука") был на соборе в Шарро и созывал соборы в Лиможе и Пуатье в 1000-1014 гг., где также принимались постановления о соблюдении мира, причем наказывать нарушителей должен был герцог. Впрочем, следить за соблюдением мира на подвластной ему земле было ведь так естественно для правителя.

> Наиболее четко идею Божьего Перемирия выразил собор в Тулуж-Российон в 1027 году, запретив нападать на врагов от 9 часа воскресенья до первого часа понедельника из уважения к воскресенью, запретив нападать на безоружных священников и монахов, на каждого, кто идет в церковь или возвращается из нее, нападать на мужчину в присутствии женщины, и, наконец, запретив нападать на церковные здания и на здания, стоящие в радиусе 45 метров от церкви (). Так перемирие было установлено и по социальному признаку, и по признаку пола, и в пространстве, и во времени. Разумеется, от идеи перемирия, даже столь развернутого, до идеи мира было так же далеко, как от необходимости перевести дух между двумя стопками водки до трезвенничества.

 

> 1030-Е ГОДЫ: ОТ ПЕРЕМИРИЯ К МИРУ

> Лишь в 1030-е годы сразу в нескольких местах на юге Франции начинается движение за мир, которые многие историки считают первым массовым религиозным движением в истории Европы. В 1080-е годы монах Герард из Корбе, позднее аббат Сен-Савье под Бордо, вспоминал, как в дни своей юности, примерно в 1030-м году на всю Галлию обрушились несчастья, семь лет был голод в Амьене, в Корбе сгорела главная церковь св. Петра. Тогда люди решили, подобно жителям Ниневии, принести покаяние, прибегнув к помощи святых и реликвий.

"Вот почему люди из Амьена и Корбе собрались со своими святыми покровителями и заключили общий мир, то есть мир на все дни недели. Они обещали Богу, что будут каждый год сходиться в Амьене в праздник святого Фирмина, чтобы возобновлять этот завет. Об этом они дали обет и скрепили его еще раз клятвою. Обновленный этот обет утверждал, что они не будут в случае какого-либо несогласия требовать полагающегося им по праву посредством грабежа или поджога, но подождут, пока в присутствии епископа и графа в назначенный день не состоится суд о мире" ().

> Стоит отметить, что Герард писал полвека спустя после описываемых событий, а за полвека память может подвести любого. В изложении Радульфа (Рауля) Глабера, монаха Клюни, который писал около 1040 г., движение за Мир Божий началось по прямо противоположным соображениям  – не для того, чтобы прекратить несчастья, но чтобы отблагодарить за их прекращение:

"В 1000 году после Страстей Господних, когда голод, о котором мы писали, прошел, и ливни стали менее разрушительными, небеса вновь явили свой радостный лик. Тучи рассеялись и повеяли благоприятные ветры. Создание вновь обнаружило свое почтение к Божией благости и состраданию, явив милосердие Творца. Вся земля процвела вновь и принесла изобилие плодов, так что всякая скудость исчезла.

Тогда епископы, аббаты и прочие люди, посвятившие себя служению Церкви, стали собирать народы и устраивать соборы. На эти собрания они приносили останки святых и многочисленные реликвии. Сперва это сделали в Аквитании, которая послужила примером другим диоцезам, провинции Арля и Лиона, затем Бургундскому королевству и даже более отдаленным областям Франкской державы, где в заранее назначенных местах прелаты и князья собирали соборы для восстановления мира и утверждения веры. Когда люди услышали об этом, все, и великие, и средние, и малые, с охотою шли на эти собрания, готовые все повиноваться тому, что могут указать пастыри Церкви. Голос с неба не мог бы добиться большего. Ибо все помнили о недавних несчастьях и боялись, что они не смогут собрать явившийся изобильный урожай" ().

> Впрочем, не исключено, что в разных местах причины для движения были разные. В любом случае, не ожидание конца света в 1000 году, как это иногда ошибочно считают, было его причиной.

> Насколько оригинальным было движение Божьего Мира видно из сопротивления ему. Очень четко возражения против нового феномена сформулировал епископ Герард из Камбрэ (Камбрэ был тогда частью Германской империи, и Герард, скорее всего, выражал не только свою точку зрения). Герард справедливо указывал, что не нужно мешать людям, которые призваны охранять мир силой меча. Воин не должен указывать священнику, когда молиться, крестьянину  – когда пахать, но, конечно, справедливо и обратное. В общем, всяк сверчок знай свой шесток. Ограничивать можно грех, а защита слабых  – не грех.

> Впрочем, самым опасным для движения за Божий Мир было не прямое его отрицание, а, напротив, чрезмерный энтузиазм. Миролюбие с чрезвычайной легкостью вновь и вновь соскальзывало в обычнейшую агрессивность. Так, в 1038 году епископ Эмо собрал своих викариев и епископов своей митрополии и наложил на всех лиц от 15 лет и старше обязательство сопротивляться тем, кто нападет на собственность Церкви. "Если понадобится, они должны были сражаться с нарушителями мира оружием. Даже совершителей таинств не освободили от этой обязанности: когда было нужно, и им следовало выступать вместе с прочими против нарушителей объявленного мира, неся с собою хоругви храмов Божиих". Что характерно, сразу из-под новозаветной шкуры вылезли ветхозаветные ассоциации: Эмо сравнивал воюющих за мир с израильтянами, предписывая сносить крепости возмутителей спокойствия. <.....>

> <...>

> Через несколько десятилетий движение растаяло, хотя духовенство продолжало делать вид, что ничего не изменилось. Более того, именно тогда, когда стали приниматься на самом высоком уровне каноны о Мире Божием, движение как таковое уже прекратилось. В самом конце XI века Иво Шартрский зафиксировал в собрании канонов предписание Папы Урбана II соблюдать "Перемирие Божие, которое длится с захода солнца в четвертый день недели до второго дня [следующей недели], между Адвентом и восьмым днем Богоявления, от Великого поста до восьмого дня Пятидесятницы". Кто в эти дни ведет военные действия, анафематствуется после трех предупреждений.

> <....>

> В 1155 на синоде в Суассоне король Людовик VII провозгласил своей властью мир в своем королевстве на десять лет: это означало, что его вассалы должны были гарантировать безопасность всем гражданским лицам, вообще всем, кто их об этом просил, своей властью наказывая нарушителей мира. Выражение "завет Божий" при этом вовсе не употреблялось, равно как и какая-то особая миссия духовенства в поддержании мира. Феодалы с тем большей охотой взялись за поддержание мира, что это расширяло их судебные права: многие преступления, вполне уголовные по современным представлениям, стали рассматриваться как преступления против мира в стране.

> * * *

> <....>

> Крестовые походы безусловно были связаны с движением Божьего Мира, были порождены одной культурой, одним новым духовным движением  – верой в возможность установления лучшего, более справедливого, более святого порядка на земле, при которой христианские святыни будут у христиан, сильный не будет насиловать слабого, христианин не будет убивать христианина. Это было утопично, это было начало той веры в прогресс, которая найдет себе словесное выражение лишь полтысячелетия спустя, это нарушило исконное социальное, даже биологическое равновесие, которое поддерживается в традиционных социумах механизмами не идеологизированными. Если говорить о Западной Европе накануне II тысячелетия, то там обычное право германских племен вполне регулировало человеческую агрессивность, удерживая ее на каком-то уровне, более низком, скажем прямо, чем уровень крестовых походов или мировых войн. Шаг вперед от такого равновесия был попыткой взлететь, обернулся падением в пропасть. <.....>

Если Вы хотите поддержать проект "Христианское просвещение" или сотрудничать с ним...