---

> В Евангелии Христос говорит: будут смотреть глазами и не увидят. И сколько, сколько таких людей, которые утверждают, что видят, которые изобрели тысячи точнейших аппаратов, чтобы всё видеть и лучше видеть, и остаются слепцами. И не видят, и не слышат того, что вызывает это ликующее повторение: "Радуйся!"

> "Величай, душе моя..." Да, конечно, я могу попытаться объяснить, почему я верю, и как я верю, и во что я верю. Тысячи богословских и философских книг написаны о вере, и у нее есть рациональные и даже научные основания. Но никакое словесное объяснение не сравнится с этим моментом на всенощной под Благовещение, когда после долгого нарастания службы раздается наконец эта долгожданная, удивительная песнь: "Архангельский глас вопиет Ти, Чистая, радуйся". Точно весь мир, со всей его мукой и страданием, со всей его усталостью и злом, с завистью, мелочностью, суетой — вдруг очищается, и в нем начинает сиять какая-то действительно нездешняя весна! Что это: эмоция, надрыв, самовнушение? Нет, это прорыв в ту правду о мире, о жизни и о человеке, которую забывает человек, прорыв в правду о чистоте и первозданности души, о возможности вздохнуть всей грудью — небом, духом, любовью. Что-то открывается в этот момент такое, что с предельной несомненностью заставляет меня сказать: да, вот это — правда, вот это — красота, с которыми в мире ничто и никогда не сравнится. Это небо сходит на землю, это душа находит то, чего она — слепо и мучительно — жаждет и ищет.

> Нам внушают всё время, что мир постигается наукой, рассудком, расчетом. И мы не спорим против этого. На своем месте, в своих пределах наука прекрасна и необходима. Но мы говорим и свидетельствуем: есть еще и другой способ постижения мира или, вернее, еще то в мире и в жизни, что постичь наука как таковая бессильна. Есть еще мир и жизнь как объект любования и празднования, любви, благодарности и хвалы. И этот способ не менее реальный и не менее нужный, чем тот, другой, — научный. Зачем обеднять человека, зачем априори лишать его того, что действительно составляет "единое на потребу"? Во имя чего? Невольно закрадывается мысль, что вот это празднованье и любованье и ненавидят больше всего враги религии, и ненавидят не случайно, а потому что человек, способный на них, — это человек, прежде всего и превыше всего свободный. Тот, который бескорыстно, от полноты любви и радости говорит: "Радуйся", тот, кто обращается к себе с этим удивительным призывом: "Величай, душе моя...", — как заставить его верить в ту скучную ложь о жизни, что годами плетет казенная идеология?

> "И радости вашей никто не отнимет от вас", — сказал Христос. В тесноте и скорби мира тихо и невидимо совершается праздник веры. Трепещет и сияет светом душа — и наполняется небесной радостью. "Днесь весна благоухает, и новая тварь ликует", — поется в церкви. И кто и что в мире может отнять и заглушить это ликование? В нем находит человек себя и свою бессмертную душу, и никогда для того, кто нашел свою душу, "звуков небес заменить не могли скучные песни земли".

> 5

> Праздник — всякий праздник, а особенно, конечно, религиозный — рождается из чувства свободы и одновременно выявляет, воплощает и выражает эту глубинную человеческую жажду свободы. Я говорю про свободу не внешнюю только — политическую или там свободу труда, а про ощущение самой жизни как свободы. На деле ведь, и это составляет первичный опыт человека, — все в мире, все в жизни так или иначе связывает нас, подчиняет чему-то, сковывает. Человек — раб времени, раб пространства, раб своей наследственности, своей физической конституции, климата, условий, в которых он живет, раб, наконец, неуловимого течения жизни к неизбежному концу. И чем больше человек живет, чем дальше уходит от детства, тем очевиднее становятся ему эти со всех сторон окружающие и сковывающие его границы. О, конечно, в пределах этих границ, в тесном пространстве и времени, отведенных ему, он кое-как свободен. Но чем выше и тоньше духовный строй человека, тем очевиднее для него призрачность и ограниченность этой свободы, тем глубже его печаль, его вздох о свободе подлинной. "Всегда в темноте и всегда в тесноте, в такой тесноте и такой темноте...", — написал поэт о человеческой жизни. И только грубый, примитивный, элементарный человек, человек, живущий минутой и удовлетворяющийся низменными радостями, не чувствует глубокой правды этих строк.

> Вся человеческая культура, все искусство, вся поэзия пронизаны печалью, которая составляет, по всей вероятности, самое человеческое и подлинное чувство. Печаль эта — именно о скованности и ограниченности жизни, о тленности и хрупкости всего в мире. Да, только в детстве не знает ее человек, но потому и представляется детство взрослому человеку как сплошной праздник, даже самое бедное детство. Взрослым человек становится тогда, когда в нём самом начинает убывать праздник, когда легкое и радостное ощущение жизни — как открытого окна в ликующее весеннее утро, как неограниченности возможностей — сменяется ощущением жизни как темницы, тюрьмы. В человека входит вдруг печаль. И сколько бы он ни старался заглушить ее  — если он правдив и честен с собой, он всегда ощущает ее в себе. И вот, только по отношению к этой печали можно по-настоящему понять самую последнюю суть христианского опыта религиозной веры. Вера зарождается именно в этой глубокой и первичной, в тонкой и высокой печали человеческой души, печали, без которой человек был бы не человеком, а животным.

> Православие называет эту печаль "печалью по Бозе". Ибо действительно, если, несмотря на весь опыт своей ограниченности, хрупкости и смертности, человек всё же жаждет чего-то другого, если, другими словами, этот опыт он никогда не может признать окончательным, то откуда же берется печаль? Никто другой в мире, кроме человека, ее не знает. А вот человек, сколько бы его ни убеждал опыт, все повторяет, как заклинание: бессмертие, вечность, дух, свобода, радость. И искусство, которое отражает человеческую печаль, является носителем и выразителем мечты о чем-то несбыточном, о прорыве в то, о чем земной опыт не имеет ни малейшего представления. "Не успокоится сердце наше, — говорит блаженный Августин, — пока не найдет Тебя". Эту печаль и тоску о свободе христианство называет печалью о Боге.

> В каком-то смысле христианство согласно с теориями, в которых человек признается ограниченным, детерминированным. Да, конечно, настоящей, подлинной свободы в этом мире, таком, как он есть, нет, и прав мудрец, называющий все это детской мечтой. Уходит детство, кончается праздник, остается глухая стена повседневной действительности. Но эта свобода есть, говорит христианство, праздник возможен и уже празднуется, и печаль ваша в радость будет. Ибо сама она есть свидетельство о Боге, о мире радости, любви и свободы, для которого создан человек и к которому, сам того часто не зная, он стремится.

> "Не успокоится сердце наше..." Вот беспокойство-то это, ничем не утолимое, ничем не удовлетворимое, — оно-то и есть для христиан главное свидетельство о Боге. А ведь сколько пытались его утолить: не было века или эпохи, когда кто-нибудь бы не провозглашал окончательное решение всех проблем; всех исканий человека. Вот истина, и она должна дать полную уверенность, полное спокойствие. Но на деле никогда и ничто этого спокойствия не давало. И у нас давно утверждают: истина найдена, она вся вот в этой теории, этой доктрине, пройдет еще столько-то лет — и будет построен мир, общество, система, которые дадут полное счастье человеку. Но проходят десятилетия — и мы стоим духовно у разбитого корыта: кто верит сегодня в эту мертвую доктрину? Никто.

> Можно спокойно и без преувеличения сказать, что никто и ничто, кроме Бога, кроме веры, не сумел еще не то что дать счастье человеку, но по-настоящему, на глубине ответить на исконную печаль человека о подлинной жизни. А Бог и вера ответили и отвечают. Там, где человек находит Бога, и когда в нем зажигается свет веры, там возвращается праздник, восстанавливается целостность, потерянная вместе с детством. Об этом и сказал Христос: "Будьте как дети", и — "Кто не примет Царствие Божия, как дитя, тот не войдет в него". Быть как дети — это и означает возврат к жизни как к радости и свободе.

> Посмотрите на святых: что больше всего поражает в них, как не радость, как не полное спокойствие в этой радости и как не та внутренняя свобода, которая дается только уверенностью в обретенной истине. И потому Церковь всегда празднует. Потому вся жизнь верующего определяется ритмом внутренней подготовки, нарастанием праздника и самим празднованием.

> Печаль остается, но это печаль о том, что л не могу целиком отдаться свободе и радости: слишком еще скован собой, суетой, мелочностью, злом. Но печаль уже не отрицает праздника, а ведет к нему. Уже ни зло, и ничто не может победить и разорить того таинственного света, что зажегся в душе, той радости, которой никто не отнимет. И в конечном итоге именно этой радостью и свободой праздника, счастьем восстановленной жизни побеждает и победит вера будничную, беспраздничную, скучную идеологию и систему, которым нечего дать человеку.