Тема выпуска:
Заупокойные литургии. Оздоровление евхаристической жизни

Заупокойные Литургии.

> Парадокс между догматическим учением о Евхаристии и литургической практикой особенно ощущается в так называемых заупокойных литургиях, где Евхаристия становится молитвой за умерших, тогда как и по Священному Писанию и по учению отцов Церкви это прежде всего таинство для причащения Телом и Кровью Христовыми живых членов Церкви.

> Евхаристию в память усопших, как и в память мучеников, совершали и во 2-м веке. "Делаем в день годовщины приношения за умерших, за скончания мучеников"^[81], — говорит Тертуллиан. И эта Евхаристия имела глубокий смысл, поскольку Царство Небесное наследуют не только мученики, праведники, но и "нищие духом" (Мф.5:3; ср. Лк. 6:20), все "в путь узкий хождшии прискорбный, вси в житии крест яко ярем вземшии и (Христу) последовавшии верою", и мзду получают не только пришедшие "рано поутру" и перенесшие на работе в винограднике Царства Небесного "тягость дня и зной", но и "пришедшие около одиннадцатого часа" (Мф.20:1-16).

> Церковь издревле совершала в дни их памяти Евхаристию, так как последняя вместе с жертвенным значением имеет и эсхатологическое. Через причащение в эти дни Святых Тайн участники Евхаристии духовно соединялись с поминаемыми, как со своими молитвенниками перед Богом. Глубокая, непостижимая для разума тайна общения с загробным миром для них была очевидной истиной и Евхаристия — подлинным утешением в постигшей их утрате. В этом отношении современная практика служения заупокойных литургий, когда так называемые "заказчики" литургии сами не причащаются на ней, представляет парадокс древнехристианскому заупокойному приношению. "Наша практика, — пишет профессор-протоиерей Н. Афанасьев, — является противоположностью того, что содержала древняя Церковь. Евхаристия совершается независимо от собрания верных. Мы и сейчас считаем желательным, чтобы на Евхаристии как можно больше было молящихся, но если их нет, то литургия всё-таки служится. Самым грозным обвинением в расцерковлении нашей церковной жизни является совершение "трапезы Господней" в пустом храме без ее участников. Мы не знаем, как сложится история: найдет ли веру Господь, когда придет? Местная Церковь может сократиться до трех или двух ее членов, но она останется Церковью Божьей во всей ее полноте. Ее евхаристическое собрание будет "трапезой Господней", на которой будет собран весь народ Божий. Эти двое или трое будут "свидетелями Христовыми" на земле. Если это произойдет, то в этом будет трагизм человеческой истории. Не будем оправдывать себя словами Христа, где двое или трое собраны во имя Его, там и Он, так как наше время еще не "жатва" и наша Церковь не состоит из двух или трех. Поймем, что наш величайший грех заключается в том, что в местной Церкви, насчитывающей несколько сотен или несколько тысяч верных, евхаристическое собрание происходит действительно в пустом храме или в мистически пустом храме, когда верные на возглас "Приступите" отвечают безмолвием. В этом безмолвии есть нечто мистически страшное. Се, стою у дверей и стучу. Если кто услышит голос Мой, и отворит дверь, пойду к нему, и буду вечерять с ним, и он со Мною (Откр.3:20). Но мы отказываемся от Его трапезы и остаемся безмолвными на Его призыв. В этом безмолвии есть некий суд над нами. Допустим, что человечески можно оправдать это безмолвие, но оно остается безмолвием. Мы должны понять и пережить этот трагизм. Понять, что за ним лежит предельная индивидуализация, и пережить эту индивидуализацию как наш личный грех перед Христом. Мы должны понять, что в Церкви нет священнодействий, которые совершаются сами по себе или над отдельными членами вне остальных членов, но что всегда и везде священнодействует Церковь как собрание народа Божьего"^[82].

Оздоровление Евхаристической жизни.

> Для оздоровления евхаристической жизни Церкви не требуется литургических реформ или ломки благочестивых традиций, сложившихся в той или иной поместной Церкви. Нужно пастырское назидание народа, раскрытие перед ним значения Евхаристии как жертвы Христовой и того, чего ожидает от нас стучащийся в двери сердца нашего Христос (Откр. 3:20). Это назидание должно быть постоянным "во время и не во время" (2Тим.4:2), то есть подобно евхаристическим поучениям св. Иоанна Златоуста. Известно, что он говорил о Евхаристии не только в гомилиях на тексты Священного Писания, непосредственно касающиеся этого таинства, но и в других случаях, когда находил нужным. Остановимся на главнейших психологических факторах этого оздоровления.

> Исторически Евхаристия — жертва, принесенная Христом "за многих", таинственно это — "дар совершен, исходяй от Отца светов", но вместе с тем она есть и наша Евхаристия, наша жертва Богу. Жертва Богу может быть многообразной. Когда в условиях примитивного земледелия человек сеял, выращивал, собирал с поля хлеб, сам его молотил и вручную молол на домашних жерновах, затем сам выпекал его, приношение им хлеба для Евхаристии было пожертвованием его трудов всего лета. И когда старушка-пенсионерка несет в церковь копейки, сэкономленные ею за счет отказа себе в пище, ее жертва принимается Богом так же, как две лепты вдовицы (Мк.12:42; Лк.21:2). Но о той и другой жертвах можно сказать: "Твоя от Твоих Тебе приносяще".

> Высшей жертвой Богу является Его прославление. О такой жертве нельзя сказать: "Твоя от Твоих Тебе приносяще". В мире ничто не принадлежит человеку. Всё Божие. Человеку принадлежит только врожденная ему свобода воли. Благодаря последней он может быть равнодушным к Богу, может даже хулить Его, и может прославлять. Последнее составляет истинный дар человека Богу. Показательно, что древнейшая часть анафоры — префацио — содержала исключительно доксологии и евхаризмы, и все анафоры, без исключения, начинаются прославлением Бога. В Климентовой литургии это весьма пространное славословие Богу как Творцу космоса и Отцу Сына Божия, Иисуса Христа, через Которого было совершено спасение человечества. У св. Василия Великого это прежде всего прославление Бога за создание человека и дарование ему способности познания Творца и за домостроительство его спасения после его грехопадения. Св. Иоанн Златоуст прославляет Бога за Его величие, за приведение человека "от небытия в бытие", за спасение падшего и за все благодеяния "ихже вемы и не вемы, явленных и неявленных". Что Златоуст имеет в виду под благодеяниями, о которых мы не знаем и которые нам не открыты, это видно из его творений. У Златоуста был друг Стагирий, состоятельный человек, который, как и Златоуст, пренебрег богатством и удалился в пустыню. Но аскетическая жизнь в пустыне не дала ему той созерцательности, ради которой он оставил мир, напротив, породила в нём "мятеж души", и, будучи в таком состоянии, Стагирий покушался на самоубийство. Это стало известно Златоусту. Будучи больным после суровых аскетических подвигов, он не мог посетить Стагирия и утешал его письмами, в которых увещал одержимого смотреть на свое душевное состояние как на Промысл Божий о спасении подвижника, известный одному Богу, подобно тому, как некогда Бог спасал ветхозаветных праведников. Короче говоря, Златоуст прославляет Бога не только за благодеяния, которые нам очевидны, но и за те, истинная цель которых от нас сокрыта и которые кажутся нам злом. Такое благодарение Бога граничит с самопожертвованием, о котором Церковь постоянно напоминает нам: "Сами себе и друг друга и <всю жизнь нашу> Христу Богу предадим".

> Никакое прославление Бога, ни даже самопожертвование во имя Бога не может быть без дел милосердия. Это две стороны одного и того же процесса духовной жизни христианина. В Священном Писании много говорится о милосердии как добродетели, превышающей жертвоприношение. Поэтому, когда священник или диакон призывает к участию в евхаристическом приношении: "Станем добре, станем со страхом, вонмем, святое возношение в мире приносити", — народ ему отвечает: "Милость мира, жертву хваления". Ответ недостаточно понятен. Если вторая половина фразы "жертву хваления" понятна, то первая вызывает вопрос: как можно приносить "милость мира"? По-видимому, мы имеем здесь дело с сравнительно поздней и, быть может, искаженной фразеологией. В древнейшем Евхологионе (Барбериновский № 77) в этом месте стоят два слова "Ελεος, ειρηνη"^[83], то есть "Милость, мир". Лаконичность ответа понятна, потому что эти два слова обнимают все христианские добродетели. Это — милосердие, о котором Роман Сладкопевец говорит стихами:

> “Побеждает все добродетели милосердие, воистину сияющее,
> стоящее выше всех добродетелей перед Богом.
> Оно рассекает воздух, шествует выше луны и солнца,
> и беспрепятственно достигает входа в пренебесные,
> не останавливается на этом, но достигает ангелов,
> пролетает хоры архангелов,
> достигает Бога, чтобы за людей,
> предстоять у трона Царя,
> испрашивая НЕТЛЕННЫЙ ВЕНЕЦ”^[84].

> Без милосердия все дела христианского благочестия теряют значимость добродетели.

> “По вере и обету очень многие люди,
> царствия Божия достигнуть желая,
> со тщанием добродетель девства хранят,
> всю жизнь строгий пост соблюдают,
> молитвы подолгу творят, догмат чистоту стерегут,
> но человеколюбие их оставляет.
> и всякий из нас, в ком нет состраданья,
> не примет НЕТЛЕННЫЙ ВЕНЕЦ”^[85].

> Милосердие делает человека достойным участником Евхаристии, и только через дела милосердия возможно оздоровление евхаристической жизни. В наше время, в век секуляризации духовной жизни человечества, Евхаристия получает особое значение. Она несет милость и мир секуляризованным, являясь своего рода противоядием эгоизму, гнездящемуся под покровом высоких гуманистических идей". И Свет во тьме светит, и тьма не объяла Его" (Ин.1:5).