Этот выпуск тройной, и для того, чтобы было удобней читать его частями, текст разделен чертой на 3 примерно равные части.

 

<.....>

> Традиции: ни шагу вперед

> Существует несколько мифов, на которых хотелось бы остановиться. Во-первых, я думаю, что все вы сто раз слышали, читали, и сейчас это используется в качестве некой аксиомы во многих учебниках, книгах, монографиях, речах политиков, на телевидении и так далее — тезис о православных корнях русской цивилизации. Говорят даже о православной «матрице».

> Конечно, было бы безумием это отрицать, и я тут воспользуюсь словами Дмитрия Сергеевича Лихачева, который говорил, что, по большому счету, русская культура начинается с 988 года — с года крещения Руси. Это действительно так. И вот как раз на заре своего существования, в первые несколько веков христианская, а потом и православная церковь шла как бы впереди и общества, и государства, и культуры, инициируя эту культуру. Создавая систему школ, училищ, индуцируя высокое искусство полученным из Византии наследием; призывая к моральным действиям буйных наших князей. Это, может быть, самое яркое воплощение практической роли христианства в культуре…

> <.....> я придерживаюсь старинного определения <культуры>, данного моим любимым историком Василием Осиповичем Ключевским, который очень хорошо писал: «Культура есть степень выработки человека и человеческого общежития». Вот церковь и помогала вырабатывать тот тип человека, человеческого общежития, который, может быть, лучше всего выразился в таком ныне полузабытом, но, бесспорно, замечательном произведении древнерусской литературы и древнерусской мысли — знаменитом «Поучении Владимира Мономаха». Это своего рода смесь автобиографии Владимира как князя — а у него была очень богатая княжеская автобиография, — с нравоучительным наставлением в адрес его детей: как им надлежит жить и, если Бог приведет, то и управлять. Это одна из лучших рецепций христианства на почве отечественной культуры. Знаменитые слова Мономаха о том, что задача властителя, задача князя состоит в том, чтобы не дать сильным людям погубить простого, — это, конечно, очень сильно. И, строго говоря, ни до, ни после Мономаха никто вот так свою задачу не формулировал. Ну, или, по крайней мере, очень немногие правители русской истории на это решались.

> Благодаря церкви и христианству в русской культуре домонгольской эпохи сложился очень высокий культ книги и книжности. Вспомните знаменитую фразу «Повести временных лет»: «Книги суть реки, наполняющие вселенную мудростью». Очень высокая степень открытости культуры, впитывания культурных достижений всего европейского и не только европейского ареала. Эта тема очень хорошо раскрыта в книгах Игоря Николаевича Данилевского о Киевской Руси.

> Но дальше развитие церкви, церковно-государственных, церковно-общественных отношений в начале уже послемонгольского периода вступает в стадию, которую можно назвать уже кризисной. Кризис этот очень ярко обозначается в XV-XVI веках, во время становления Московского Великого княжества, а потом Московского царства. И особенно после падения Константинополя в 1453 году, когда православное сознание вместе с московскими князьями создает фактически Московское самодержавие. Самодержавие как политическая практика сложилось и до того. Мы его раннюю утреннюю зарю видим уже при Андрее Боголюбском, а полурассвет — при Дмитрии Ивановиче Донском. А вот идеологическое обоснование сконструировало потрясенное падением первого христианского царства Византии московское сознание, которое представляло Москву как новый град Константинов. Как еще митрополит Зосима писал, а потом Филофей это уточнил: «Москва — третий Рим. Четвертому не быть». Об этом отец Александр Шмеман писал, Бердяев об этом писал — все эти тексты висят в интернете, их можно прочитать. Фактически русская православная церковь в XV-XVI веке оказалась такой добровольной соработницей государства. В общем, сама себя пристегнула к этой колеснице.

> И дальнейшее развитие, дальнейшее огосударствление церкви, дальнейшая так называемая симфония церкви с государством давала очень противоречивые плоды. Помните: не так давно была высказана идея — крепость России. Эта «крепость России» — она начала складываться с конца XV-XVI века, и теория «Москва — третий Рим» тому способствовала. Такой антиевропеизм, изоляционизм, такое, в общем, оборонное сознание и очень сложные отношения с культурой. Достаточно привести две поговорки более позднего периода конец XVI — начало XVII веков, чтобы стало ясно, о чём я говорю: «Кто по латыни научился — тот в вере повредился», или: «Не чти много книг, да не во ересь впадеши».

> Вот эта ставка на традицию, на сохранение, а не на развитие (благодаря которой, кстати говоря, Древняя и Средняя Русь проскочила эпоху схоластических споров, и благодаря которой у нее фактически не сложилось самостоятельной богословской школы) — эта ставка, может быть, ярче всего была сформулирована Аввакумом — это вторая уже половина XVII века, — писавшим: «До нас положено — лежи оно так во веки веков». И эта же ставка на традицию, обожествление традиций, какими бы они ни были, — она и сейчас легко прослеживается. Ведь для большинства современных россиян, образованных или нет, преданность традиции, соответствие традиции — это святое. А нарушение традиции, оскорбление традиции — это что-то такое антисакральное и ужасное. Между тем, если вдуматься, в Евангелии, например, очень мало традиций. Евангелие абсолютно не традиционное — оно абсолютно революционное. В самом Иисусе Христе, как мы его знаем по Евангелию и как сформулировано его учение в Четвертом Евангелии, — от традиций очень мало.

> Вся власть от Бога: Романов, Керенский, Сталин…

> Это к вопросу о том, что мы должны иметь в виду, когда мы говорим о православных корнях российской цивилизации. Это союз с государством, его противоречивые выгоды, тактические выгоды при стратегическом проигрыше. Потому что церковь, которая настолько связывает себя с государством, как правило, заканчивается с концом этого государства. И мы прекрасно видим, что, после того, как в ночь со 2 на 3 марта 1917 года Николай II подписывает отречение, церковь, которая почти тысячу лет благословляла монархию, через три дня призывает возносить молитвы о благоверном Временном правительстве. При этом, значит, очень сложный такой, абсолютно не разрешенный канонический вопрос: церковь не снимает присягу на верность монархии, она не снимает клятву верности помазаннику Божьему, она автоматически заменяет «помазанника Божьего» на «благоверное Временное правительство» — и вперед! Этот канонический вопрос еще не разрешен до сегодняшнего дня.

> Итак, в марте 1917-го — благоверное Временное правительство, а через десять лет, в 1927-м году, митрополит Сергий Страгородский издает знаменитую декларацию, в которой клянется в верности Советской власти, благодарит Советскую власть за участие в делах и нуждах верующих. Благодарит, в то время когда подавляющее большинство верующих или в тюрьмах, или расстреляны, или находятся под тяжелейшим гнетом — вот это действительно гонения, невиданные со времен императора Диоклетиана. Значит, за них митрополит Сергий, будущий патриарх, благодарит и пишет роковую фразу, которая получила немедленную рецепцию, я бы сказала, в церковном народе, что «мы хотим жить в союзе с Советской властью, с советским государством в вашей радости, нашей радости!» В церковном народе эта формула была немедленно перетолкована, как «ваши радости — наши слезы».

> Церковь, естественно, на эту декларацию митрополита Сергия реагирует очень остро. Церковь раскалывается, начинается движение непоминающих местоблюстителя Сергия как местоблюстителя патриаршего престола, начинаются там всякие разные расколы, но это уже другая совсем история.

> Второй пункт. Традиционалистская культурная парадигма. Ставка на сохранение, а не на развитие изменений. Это, между прочим, одна из таких родовых травм православной традиции. Благодаря ей православная традиция всегда находится не в авангарде, а скорее в арьергарде развития культуры. Всё новое церковь обычно воспринимает с очень большим скепсисом. И хотим мы или нет, а всё равно везде проявляется эта аввакумовская формула «До нас положено — лежи оно так во веки веков».

> Третье, очень важное. Проблема ценностей и отношение к человеческой личности. Понимаете, вот на Руси христианство было воспринято эстетически: как красота богослужений, дивные распевы, иконы, фрески, мозаики. Также христианство было воспринято и морально-этически. Правда, не всегда были силы следовать этой морали и этой этике, но всё-таки в качестве такой нормы, ценностной шкалы это всегда где-то над людьми висело. Однако христианство совершенно не было воспринято интеллектуально, оно не было воспринято как логос — всеобъемлющий смысл. Учение Христа не было понято как истина. И не было, кстати говоря, с этой точки зрения отрефлексирована и необходимость нравственного сопротивления злу — всем тем формам, в том числе общественной и государственной жизни, которые несут зло. Практически все современные формы общественно-государственной жизни церковь сакрализовала, используя для этих целей знаменитые слова апостола Павла о том, что «нет власти не от Бога».

> Не раз и не два в богословии, особенно в библеистике ХХ века, говорилось, что, если бы апостол Павел знал, как его слова будут перетолкованы и каковы будут последствия, — он бы никогда их не написал. Этой же точки зрения придерживался отец Александр Мень, если вы почитаете его комментарии к Библии. Что имел в виду апостол Павел, когда говорил, что «нет власти не от Бога»? Эти слова расшифровывают как власть, то есть порядок, в противовес анархии, беспорядку, хаосу. И вовсе не имеется в виду, что власть Гитлера от Бога, и власть Сталина от Бога, и власть Пол Пота от Бога, и так далее, можно продолжить.

> Ценности церковные преобладали над ценностями евангельскими, а корпоративно-бюрократические — над общечеловеческими. В понимании личности, на мой взгляд, делался и делается упор на падшую природу человека. Даже современный патриарх Кирилл не раз и не два обрушивался, скажем, на западный либерализм, называя его «идеологией падшего человека». И либеральные нормы, ценности объявляют противоречащими учению Христа.

> Надо сказать, что в западном богословии, особенно в католическом, да и протестантском тоже, конечно, еще в XIX веке была поставлена задача христианизации социальной жизни. Не аскеза личного спасения, как у нас в православии, а аскеза общественного спасения, путем создания справедливых норм общественной жизни. Это и христианский социализм, и идеология освобождения, и многое-многое другое. В наших палестинах про это пытался писать Бердяев, совсем недавно об этом несколько книг написал питерский игумен Вениамин Новик — «Христианская демократия», например. Они есть в частности на замечательном сайте отца Якова Кротова, где висит едва ли не самая большая христианская библиотека нашего интернета — krotov.info. Но почему-то эта тема тоже совершенно не отрефлексирована.

> И затем то, о чём я уже говорила: православная церковь, конечно, способствовала нарастанию в русской культуре изоляционизма, антиевропеизма и оборонного сознания — этому противопоставлению православного мира как единственного мира, который спасется, всему остальному, который лежит во грехе и, естественно, погибнет.

---

> Попытки реформации

> В православной церкви очень много принято говорить о соборности, как бы о таких внутренних демократических началах. Концепт соборности — сложное явление. Хомяков, скажем, который его выдвинул, вообще считал, что соборность — это, скорее, такая высокая цель, к которой нужно стремиться, и совсем не данность, которая есть сейчас. У нас, как правило, любые чисто гулаговские, сталинские практики в церкви прикрываются этим красивым понятием соборности. И под эту всю болтовню о соборности на самом деле на протяжении XIX, XX, начала XXI века Русская православная церковь последовательно отказалась от всех элементов сколько-нибудь демократического внутреннего устройства. Очень простой пример. Если в начале XIX века, скажем, христианские общины могли фактически выбирать священников — выбирать из своей среды наиболее трезвых, начитанных, благочестивых и потом их выставлять в священники, то уже в середине XIX века эта практика была на корню подрублена. Вообще, я вам могу напомнить, что в Новгородской феодальной республике — это соответственно XII, XIII, XIV, XV века — архиепископ, глава Новгородской церкви, избирался на вече. Кто, кого у нас сейчас избирает?

> Мимо внимания почтенной публики совершенно прошла новая редакция Приходского Устава РПЦ МП, принятого два года назад, по которой были ликвидированы вообще остатки какой-то самостоятельности прихода, и все полномочия, вместо прихода и его настоятеля, отданы в руки епископа. А что может делать наш епископ, в частности хорошо показывает судьба отца Павла Адельгейма, блог которого я вам крайне рекомендую к прочтению. Один из самых замечательных священников Русской православной церкви, который уже лет 20 находится в состоянии такой холодной войны со своим епископом Евсевием. Последствия — это долго можно рассказывать — очень трагические. Не для епископа, конечно, а для священника.

> Вот это что касается православной матрицы и православных корней. Тут всё-таки нужно очень хорошо понимать, что эта традиция, на мой взгляд, дала не столько полезные, сколько скорее неполезные плоды. И что традиция эта нуждается в переформатировании, о чём на самом деле прекрасно понимали, говорили, за что боролись русские люди в начале ХХ века. И тут я хочу напомнить несколько очень важных дат в истории Русской православной церкви ХХ века, которые до сих пор не отрефлексированы совершенно нашим сознанием. <...>

> С чего начался для русской церкви, русского государства и русского общества ХХ век? Во-первых, он начался с учения Льва Толстого, которое раскололо русское общество. И в плане нравственном правда, конечно, осталась на стороне Толстого. Недаром даже такой достаточно консервативный мыслитель, как Василий Розанов, писал: «В России сейчас два царя — Николай II и Лев Толстой, но власть Льва Толстого гораздо сильнее, чем власть Николая II».

> Еще очень хорошо выразился Семен Франк, который говорил, что «у русского общества в отношении идей Толстого не вполне чистая совесть». А ведь действительно, основные идеи Льва Толстого, в том числе и церковно-религиозные идеи, они, в общем-то, проигнорированы, Толстой — как раз классический пример, когда нет пророка в своем Отечестве. То, что в других странах способствовало складыванию практик мирного, гражданского, ненасильственного сопротивления — у Ганди, у Мартина Лютера Кинга, которые во многом были последователями Толстого, — у нас всё это совершенно не отрефлексировано.

> Но помимо этого, ХХ век начался и со знаменитых религиозно-философских собраний. Попытки интеллигенции и церкви найти общий язык, попытки как-то сдвинуть вот эту заскорузлую синодальную громаду Русской православной церкви и придать ей какой-то новый импульс, новое дыхание, ее, если хотите, евангелизировать. С одной стороны, Гиппиус, Мережковский, Бердяев, Розанов и так далее, с другой стороны — Сергий Страгородский и многие деятели Русской церкви. В значительной степени деятельность религиозно-философских собраний и Первая русская революция с объявленной в апреле 1905 года свободой веры и веротерпимостью способствовали тому, что начал готовиться грандиозный Поместный собор 1917-1918-го годов. В 1905-1906 годах начинается Предсоборное присутствие, а в 1911-1912-х — Предсоборное совещание.

> Собор 1917-1918 — отдельная история. Сейчас только в двух словах. На самом деле, конечно, это потенциально великий реформаторский Собор, который наметил огромную программу реформ Русской церкви, из которой осуществился фактически только один пункт — восстановление патриаршества в октябре 1917 года. Пункт, который сейчас, спустя сто лет, кажется как раз наименее удачным. Оправдало ли себя восстановление патриаршества за эти сто лет — если мы посмотрим на всех наших патриархов после Тихона? Хороший вопрос. <...> Но Собор наметил, хотя не успел осуществить, и другие реформы. Это прежде всего расширение самостоятельности прихода и ограничение власти епископа; это постановка вопроса о реформе богослужебного языка, чтобы перейти с церковнославянского на русский, что и было частично сделано, но потом всё вернулось назад; это переход с Юлианского календаря на Григорианский — вопрос так и повис; это восстановление женских служений в церкви — разрешение женщинам быть псаломщицами и восстановление древнего, еще в Византии исчезнувшего чина диаконисс. У нас сейчас есть диакон, но нет диаконисс. В Византии до VII-VIII века были и те, и другие. И диакониссы как раз несли на себе очень большую социальную и просветительскую нагрузку. За восстановление чина диаконисс боролась великая княгиня Елизавета Федоровна, родная сестра императрицы, основательница Марфо-Мариинской обители. Поднимались и многие другие важные и назревшие вопросы — Собор поставил очень высоко эту планку. Скоро будет сто лет этому Собору — эта планка до сих пор над нами висит. И все эти вопросы — о языке, о календаре, о внутренней демократии в церкви и засилье церковной бюрократии — все они до сих пор нами не решены. Это вот то, что еще предстоит сделать.

> Борьба с художниками и диссидентами

> Далее 1927 год — декларация, о которой я уже говорила. 1943-й — воссоздание того, что мы имеем сейчас — Русской православной церкви Московского патриархата. Что значит «воссоздание»? Строго говоря, до революции церковь называлась по-другому — она называлась Российская православная церковь. Сталин в компании с Карповым, Молотовым и тремя уцелевшими митрополитами: Страгородским, Семанским и Ярушевичем — восстановили Русскую православную церковь. Кстати говоря, очень характерная смена названия, вполне в духе того, что делал Сталин в 1943-1944 годах. А вопрос о преемственности этой церкви по отношению к предшествующей — вопрос открытый. В каноническом плане это всё далеко не очевидно. Я уже не говорю про план морально-нравственный и исторический; про то, что последовало после этой меры — и про имущество, которое церковь получила из рук государства, и про то, как церковь отмечала Сталинский юбилей 49-го года, про ордена, которыми были награждены все они — и Страгородский, и Семанский, и будущий патриарх Алексий I, и Ярушевич, и так далее, и тому подобное.

> Малоизвестный эпизод — попытка самой церкви в 1965-1967 годах как-то на волне уже догорающей хрущевской оттепели инициировать новый виток реформ и преобразований. Знаменитое письмо отца Глеба Якунина и Николая Эшлимана 1965 года, мученический подвиг митрополита Ермогена (Голубева) и вятского деятеля Бориса Талантова. Малоизвестные страницы. Это церковное православное диссидентство, которое всё называло своими именами. Можете найти в интернете замечательную статью Бориса Талантова, из-за которой он и умер в советской тюрьме в 1941 году, «Сергианство как Иродова закваска».

> Ну и, наконец, последняя веха: 1988-2012 годы — время, когда перед церковью развернулись колоссальные перспективы возрождения. Возрождения, закончившегося, увы, довольно рано реставрацией. Реставрацией, на мой взгляд, самых таких малополезных черт синодального периода.

> Предшествующий патриарх Алексий II не раз и не два любил повторять, что церковь у нас отделена от государства, но не от общества. То есть что имеется в виду — церковь не отделена от общества? Какой смысл вкладывается в эти слова? Если мы посмотрим, скажем, на ту роль, которую церковь сыграла в процессах над художниками, которые для многих из них закончились, мягко говоря, очень-очень печально, а Анна Альчук — одна из обвиняемых по делу 2003 года — была найдена мертвой в берлинском пруду. И хотя берлинская полиция пришла к выводу о том, что это было самоубийство, но буквально до дня накануне того, как она вышла из дома и туда не вернулась, она получала угрозы и по телефону и письменно от православных верующих. А совсем недавно на Бали таким же странным образом погиб Влад Мамышев-Монро — тоже участник той самой первой выставки 2003 года. Можно продолжить эту линию выставкой «Запрет на искусство», и процессом над Pussy Riot.

> И последнее. Если вы спросите меня о перспективах, то скажу: мне кажется, что вообще перспективы в нынешнем взаимоотношении внутри этого треугольника — церковь-государство-общество — для церкви плохие, а для общества очень проблемные. И я бы для себя, как верующая, сформулировала бы это так: никому не навязываю формулировку, но, на мой взгляд, сейчас нужен такой антиклерикальный евангельский проект. Всё-таки называть вещи своими именами, возрождать смыслы и сквозь все эти напластования церковной «сталинщины» добираться до сути. И конечно, новый этап евангелизации, потому что всё-таки у нас толком не знают ни Евангелие, ни Библию. Это очень сложная тема. Но в любом случае здесь нужна какая-то такая тотальная демифологизация, деконструкция и в противовес нынешней совершенно жуткой дегуманизации — наоборот, гуманизация нашего знания.

* * *

<.....>

> <> хороший вопрос: возможна ли реформа церкви? Знаете, три года назад Евгений Григорьевич Ясин попросил меня сделать доклад о модернизации Русской православной церкви на большой международной конференции, которая проходила в Высшей школе экономики. Я сделала этот доклад и попыталась несколько искусственно сконструировать основные направления модернизации Русской православной церкви. Мне сейчас стыдно за то, что я говорила три года тому назад. Единственная модернизация РПЦ МП в нынешнем виде — простите меня, пожалуйста, это моя личная точка зрения, мое оценочное суждение — это ампутация. Станислав Белковский много писал прошлой осенью о будущем РПЦ как о самоуправляющихся, независимых общинах. Об этом все церковные диссиденты говорили, об этом Якунин сколько уже говорил, об этом Борис Талантов говорил. Но, видите ли, эта структура внутри себя сама себя реформировать не сможет, она падет вместе с властью. И дальше процесс реформ пойдет... ну, как пойдет, так и пойдет.

> – Вы утверждаете, что в РПЦ ценности церковные преобладают над ценностями евангельскими и корпоративно-бюрократические над общечеловеческими. Причем вы говорили здесь не только про современную церковь, а про всю православную церковь на протяжении нескольких веков. Желательно было бы услышать какие-то примеры, которые подтверждали бы данное достаточно серьезное обвинение в отношении церкви.

> – У меня только один очень яркий пример. Всем известна заповедь «не убий» — весь XIX век Русская Православная церковь издавала катехизисы, где к этой заповеди было такое примечание: «Сие (не убий, не убивай) не касается до государственных преступников, особо злоумышлявших на государя императора». То есть одних убивать можно, других нельзя.

> К вопросу о роли и ответственности церкви за то, что с нами случилось в ХХ веке. Потому что вообще это не очень понятно: если такая православная с ног до головы страна, если все так евангелизированы и нас не нужно возвращать, как вы сейчас с раздражением сказали, к идеям Евангелия. То откуда тогда ХХ век, Колыма с ГУЛАГом откуда? Откуда все эти реки крови? Как церковь, которая тысячу лет евангелизировала народ, могла довести его до 1917-го, 1937-го и так далее годов? Вот вам один пример.

> А вот другой. С 1722-го года по Духовному регламенту Петра, если священник на исповеди слышал что-то о злоумышлениях на государственную власть и не сообщал об этом, то он наказывался так же, как тот, кто злоумышлял. И так далее и тому подобное. Как это согласуется с идеями Евангелия, с идеями Христа?

<...>

> Гей-парады против чувств верующих

> – Для меня очень показательной является ситуация в Куйбышеве. Когда приезжают баптисты и делают для детей праздник: устанавливают батуты, аттракционы всякие, — через сутки их выгоняют из города, говорят: «Вы баптисты, простите, до свидания». Вот на самом деле проблема <...> в сращивании государства, властей, и православной церкви, то, что православие есть самая верная идея, самая правильная, самая истинная. Все остальные не могут делать доброе, правильное, потому что они насаждают ложные вероучения. <...> здесь я вижу два варианта развития событий. Первый вариант — коммунистический, когда мы говорим: «Любая религия, хоть православная церковь, хоть баптисты, хоть буддисты — в принципе, никаких праздников для детей, в принципе, никакого участия в светской жизни; и всё, до свидания». Второй вариант — это допуск всех религий без исключения. Какого варианта вы придерживаетесь?

> – Вообще-то, вы знаете, у нас есть Закон «О религиозных объединениях» 1993-го года. Все уж про него забыли, тем более что он несколько раз редактировался, прямо скажем, не в лучшую сторону. И конечно, мне кажется, что, во-первых, совершенно железно церковь должна быть отделена от школы, все церкви должны быть отделены от школы. Этот эксперимент с основами православия — это чудовищная, на мой взгляд, вещь. Вообще, мне кажется, что религиозное воспитание — это задача, во-первых, семьи, во-вторых — воскресной школы, больше никого. А так, естественно, равенство всех конфессий перед законом. Ну, по-моему, это совершенно очевидно, это написано в законах. Просто настолько уже ушли в другое поле, и законы нам стали не законы.

> – Вы говорите о том, что церковь выступает как охранительно-полицейский институт. Так почему она не уничтожает, допустим, движение мусульман? Строятся у нас по России мечети и так далее. Или, например, вот тех же Свидетелей Иеговы в виде лжецеркви. Если бы православие, по вашим словам, было бы таким полицейским институтом, оно бы тогда уничтожило бы и ислам, и всех конкурентов конфессиональных.

> – Тогда бы она была уже не полицейским, а террористическим институтом. Кроме того, в законодательном плане православие, к сожалению, много для этого делает. Повторяю, этот закон «О религиозных объединениях» несколько раз корректировался, и корректировался он не в лучшую сторону. Плюс идея государствообразующей религии — это очень опасная идея. Плюс вот эта концепция Русского мира. Фактически, по совести — это империалистическая концепция, которая претендует на то, чтобы быть такой новой как бы формой постсоветской идеологии на пространстве СНГ. Плюс совершенно безумная идея о канонической территории Русской православной церкви. Игумен Иннокентий Павлов, который давным-давно, еще в начале 1990-х годов был одним из спичрайтеров Алексия Второго придумал этот ужасный термин «каноническая территория», до сих пор кается перед всеми за то, что стало потом с этим «франкенштейном», которого он Алексию преподнес. Тут очень много тревожных признаков.

---

> – Не считаете ли вы, что православная церковь у нас всё-таки заелась, заигралась в политику, и нужна ли она нам вообще в современной России? В частности, как вы относитесь к новому закону об оскорблении чувств верующих?

> – Я отношусь к этому как к законодательному регрессу и клерикальной дегуманизации нашего законодательства. Чувства подлинного христианина не могут быть оскорблены тем, что его критикуют или гонят. За каждой литургией мы поем Заповеди блаженства. Одна из последних заповедей блаженства: «Блаженны вы, когда (если переводить на современный язык) вас гонят во имя Мое». А если ты настоящий христианин, тебя ничто не может оскорбить, ты всё должен принимать с благодарностью. Многие сейчас говорят, что нас оскорбляют гей-парады, однополые браки. Если ты что-то считаешь грехом, покрывай этот грех любовью — это единственное, что может сделать христианин, на мой взгляд, и, собственно говоря, об этом Христос писал. Не стремись посадить этих людей в тюрьму или убить их — тогда ты не христианин.

> – <...> есть ли у вас какой-то нравственный рецепт в отношении церкви? Не секрет, что церковь является одним из самых удобных, может быть, и эффективных инструментов управления обществом. И с точки зрения правителя любого, простите меня за такой термин, грех не использовать его, этот инструмент. Чем, в общем-то, все и пользуются. И в этом смысле у церкви выбор невелик. Либо это предательство, какое-то частное, компромиссное предательство своих основ во имя, грубо говоря, сохранения отношений или сохранения паствы; либо катакомбы и полный уход в подполье, и значительная потеря вообще возможности влиять хоть на кого-нибудь. Существует ли вообще какой-нибудь компромисс в этом смысле, или церковь — это вечные катакомбы и ничто иное, потому что государство существует?

> – Эти вопросы всегда стояли перед церковью, в том числе и русской православной. Стяжать или не стяжать? Должна ли церковь идти на союз, переводя это всё на нынешний язык, с государством, быть богатой, иметь крестьян, материальные ценности и привлекать к себе верующих богатством и силой — это точка зрения стяжателей. Или она должна действовать только личным примером — это точка зрения нестяжателей. Должна ли церковь казнить еретиков, сажать их в тюрьму? Или ни в коем случае — можно только молиться? Да, бесспорно, я думаю, что как раз ХХ век и все предшествующие века хорошо показали все минусы и все пороки государственной церкви. И притом что церковь вместе с союзом с государством приобретает много чего — но зато с этим государством она и уходит. И не просто уходит, а рушится — тут же, вместе с этой властью, погребая под собой остатки нации, науки, культуры и всего остального.

> И вот пример: 1920-е годы, бум жесточайших гонений — когда в 1925-м году умер патриарх Тихон, все назначенные им местоблюстители патриаршего престола были отправлены в тюрьмы, лагеря, некоторые расстреляны. Церковь фактически превратилась в конфедерацию самоуправляющихся, полусамоуправляющихся епархий и общин. И вплоть до 1925-1930-х годов, когда уже начался прямой террор, это было время расцвета разнообразных братств, сестричеств, общинных движений. Это что, от хорошей жизни так у церкви получилось? Но в некотором роде тут есть о чём подумать: возрождение приходской, общинной жизни в конце XIX — начале ХХ века — это очень малоизвестные страницы, например, связанные с общиной княгини Натальи Голицыной «Утоли моя печали», с общиной отца Валентина Амфитеатрова <...>. И кстати, это тот опыт, к которому бы надо присмотреться, придуматься, если исходить из того, что церковь как-то можно реформировать изнутри.

> Призыв к аскетизму и Breguet за 40 тысяч

> – Недавно я был на автомойке, и слышал такой диалог. Собственник сменился, и работники между собой разговаривали: «Ну что, у нас скидки для кого-то есть?» — «Нет, у нас скидки остались только для двоих: для батюшки…» — и дальше называет криминального авторитета. <...> Сейчас мы видим в интернете то, что, может быть, хотелось скрыть церкви, но она не может этого скрыть: часы те же, ДТП, когда исчезает видеосъемка. Как вы считаете, должным ли образом церковь реагирует на то, что происходит в интернете? На ваш взгляд, как в этой ситуации церковь должна позиционировать себя и что делать?

> – В «Откровении» Иоанна Богослова есть Послание Господа Ангелам семи церквей. Многие из них преследовались, в частности представители сардисской церкви, которая в то время была богатая и обширная, хотя сейчас Сардиса — это маленькая захолустная деревушка. Вот Ангелам Сардисской церкви в «Откровении» Иоанна Богослова говорится: «Приносишь имя, будто ты жив, но ты мертв». Все эти часы, машины, дружба с уголовными авторитетами и прочее — это же всё из этой категории. Часы Патриарха — это свидетельство того, что существует просто полный разрыв между словами и делами. Призыв к аскетизму — и Breguet за 40 тысяч. Где слова, где дела?

> Мне кажется, что во многом наша современная РПЦ МП — сестра той самой Сардисской церкви. И если не произойдет чего-то, что, на мой взгляд, крайне маловероятно, изнутри или извне, то так же она и закончит, как та самая Сардисская церковь. Господь спасает церковь или не спасает церковь по ее делам, и только по делам.

> Вопрос хороший и очень большой. Можно, я остановлюсь только на одной стороне. Смотрите, в 1551-м году собирается знаменитый Стоглавый собор — такой квазисобор, реформаторский собор. На Стоглаве в том числе принимается решение о создании сети церковно-приходских школ, потому что Стоглав в постановлении записывает, что в Московском царстве учителей мало, а те, что есть, сами мало умеют. Ничего не было создано — и первое высшее, оно же и начальное учебное заведение возникло только через 150 лет после Стоглава. 1687-й год — Славяно-Греко-Латинская Академия, которая по недоразумению в наших учебниках называется первым высшим учебным заведением. В этом «высшем» учебном заведении учили с «аз, буки, веди». Паисий Лигарит, митрополит Газский, сложная личность, выступая на знаменитом Соборе 1666-1667-го годов, если переводить на современный русский язык, сказал следующее: «Весь ваш раскол и все ваши беды от вашего невежества. Если бы у меня спросили лекарство от сей болезни, я бы ответил так: «Во-первых, школы. Во-вторых, школы. В-третьих, школы». Просветительский проект для нас, выражаясь церковным языком «присно актуален».

> – <...> Меня интересует ХХ век, репрессии и отношение церкви. С одной стороны, священнослужители — мученики, с другой стороны — они же и давали добро на эти репрессии, соглашались с ними. Существует ли на данный момент какая-то дискуссия в православной церкви по этим вопросам и как она происходит?

> – Всегда в нашей церкви было две церкви: церковь гонимая и церковь гонителей, вот это было всегда. И так было в 1920-е годы, когда одни сидели в тюрьмах, а другие подписывали декларации, где горячо благодарили советскую власть за участие в делах и нуждах верующих.

> Малоизвестный факт: 4 ноября 1941-го года, как раз в день празднования Казанской иконы Божьей Матери, в Елоховском соборе в Москве протодиакон отец Иаков Абакумов, родной брат того самого Абакумова, служил молебен, где возглашал славу «первоверховному вождю нашему Иосифу». До этого дня, до 4 ноября 1941-го года, в Русской православной церкви словами «первоверховный» обращались только к апостолам Петру и Павлу — а тут появился «первоверховный вождь Иосиф». А что началось после 1943 года! Достаточно раскрыть журнал Московской Патриархии за 1949-й год, когда отмечалось 70-летие великого вождя, и почитать всё то, что там ему писали, и какими орденами он потом их всех награждал.

> Церковь давила, гнобила и душила свое собственное церковное диссидентство: Якунин, Эшлиман, Краснов-Левитин, Регельсон, Борис Талантов <...>. И всегда в церковном народе было это осознание, что есть гонимые и есть гонители, я это от многих бабушек слышала и от подруг своей бабушки.

> Я сейчас прочту цитату из Бердяева, была такая замечательная статья, она есть в интернете, всем советую ее почитать. Он возмутился в 1939 году тем, что в Свято-Сергиевском институте в Париже сделали с Георгием Федотовым за одно его очень смелое выступление в поддержку испанских революционеров, боровшихся с режимом Франко. Бердяев написал статью «Есть ли свобода мысли и слова в современном православии?» — гениальная статья, 1939-й год. Одна маленькая цитата из этой статьи: «Церковь не совершила великого акта разрыва своей связи со старым режимом, не очистилась». Ну, так она и потом тоже не совершила этого акта, и сейчас она не очистилась.

> Канонизировано почти полторы тысячи новомучеников, даже больше, но ведь церковь никаких выводов для себя из этого не сделала. Она продолжает, так сказать, благословлять постсоветский, полностью преемственный от советского режим... Да она и о советском режиме неплохо высказывается. Тут вот митрополит Кирилл нам объяснял разницу между гитлеровским и советским режимами, как разницу между режимом репрессивным и человеконенавистническим. Вот человеконенавистнический — это плохо, а репрессивный как бы и ничего... Это же всё неотрефлексировано церковным сознанием — отсюда иконы со Сталиным, отсюда предложения канонизировать Ивана Грозного, Григория Распутина, еще кого-нибудь.

> – А дискуссия идет внутри на данный момент?

> – Вы знаете, нет никаких дискуссий, потому что у нас вообще никаких дискуссий не идет, у нас одно сплошное единомыслие. В 1990-е годы довольно много в связи с канонизацией новомучеников сделал, как ни странно, Свято-Тихоновский институт, потом эта его деятельность потихонечку сошла на нет. Сейчас фактически единственное из известных мне церковных учреждений, кто помнит, устраивает вечера памяти, пытается как-то осмыслить этот опыт, всё время предлагает тему репрессий и их последствий для каких-то молитвенных встреч, собраний, — это Свято-Филаретовский православно-христианский институт. Но это своего рода катакомбная жизнь современной церкви. В целом, как и в обществе, эта тема и в церкви тоже не расколдована — не названы имена, не дана квалификация этим преступлениям, режим не квалифицирован как преступный.

> – <...> В некоторых странах существует определенный перевод церковной тематики из парадигмы церкви в парадигму политической партии. Есть, например, партия «Христианский демократический союз», в которую во время ее основания вошли активисты, например, протестантского движения. Они каким-то образом лоббируют интересы отчасти церкви, отчасти своих прихожан в области нравственности и так далее. А вот если бы у нас в Российской Федерации произошел такой перевод? Возможно ли создание определенной партии, которая бы взяла на себя функцию выражения интересов церкви на государственном уровне и отстранила бы Русскую православную церковь от такого вынужденного политического контекста, выхода в этот политический контекст? И было бы создание такой партии прогрессивным или регрессивным моментом?

> – В нынешней ситуации с очень зачищенным политическим полем, на которое ни одна сила просто так не допускается, ну, конечно, это был бы очередной муляж, очередной симулятор. Такие вещи должны вырастать изнутри, а не рождаться в кремлевских или каких-то других кабинетах. Должны быть какие-то мощные движения мирян. Опять же, это у нас было в 1920-е годы и с корнем и кровью было вырвано. А попытались возродить в 1990-е годы — не дали. Знаете ли вы, что, например, движение за восстановление храма Христа Спасителя начала как раз такая типичная, очень активная тогда мирянская община отца Георгия Докукина? Очень быстро у отца Георгия Докукина это всё отобрали и передали в «надежные» руки — ну, и восстановили то, что восстановили, и получилось то, что получилось. <...>

<.....>

> – С одной стороны, как вы сами совершенно справедливо сказали, на основе союза государства и церкви росла, формировалась крепость России. С другой, любая религия и церковь как ее институт, скажем так, в силу объективных причин выполняют колоссальные социальные функции. Если мы сейчас отказываемся от религии и от церкви, что является или что может стать заменителем этого? И еще один вопрос — вы говорили о, скажем так, сомнительности наличия сакрального, в том числе на территории храма. Но наличие сакрального — это исторический факт, и не преждевременен ли отказ от церкви, от религии и от сакрального?

> – Я не отрицаю то, что в церкви есть святые, сакральные вещи. Но вот это отгороженное, изолированное, аквариумного типа церковное пространство, — оно существовало не всегда. Это тоже возникло на переломе XIV-XVI веков. В Византии же не было иконостаса, была небольшая алтарная преграда примерно на уровне талии, и алтарь, и всё, что там происходит, было открыто. Вот эта алтарная преграда стала расти. В начале на нее стали ставить иконы, потом вообще стена возникла, которая отделила совершенно клир от мирян, и разделила церковный народ на «белых и пушистых» и всех остальных. Вот этот высокий иконостас, которым наши искусствоведы восхищаются — «небо на земле» — в жизни церкви это, на мой взгляд, очень опасная новина такая. Она сложилась как раз тогда, когда сложилось Московское самодержавие, когда сложилась вот эта «крепость Россия». И тут всё-таки очень важные евангельские вещи «пролетели». И Христос, конечно, в нашем храме, если представить, что он туда приходит, многое бы не узнал и мало бы с чем согласился, честно говоря. Потом Христос, собственно говоря, никого не призывал молиться в храме. Известно, как сам Христос был в конфликте с храмом. Вот это, кстати, совершенно не рефлексируется в современном сознании, что можно быть в конфликте с храмом, а иногда и нужно быть в конфликте с храмом.

> И я, конечно, ни в коем случае не призываю отказаться от религии, это невозможно совершенно. Я призываю к тому, чтобы религии определить человеческое лицо, особенно в нынешних условиях, когда, например, мне кажется, сам Господь нам дает ответ фактом избрания католиками папы в стоптанных ботинках, который отказался от моцетты — этой шикарной вышитой накидки — и от «папамобиля», по крайней мере, на первые дни, и принял имя Франциска. Вот, мне кажется, это такой знак, символ. Сравните с тем, что мы видим у нас.

> Я не очень понимаю, что такое «социальные функции религии». Если вы имеете в виду, что церковь должна работать среди бедных, среди больных, должна снимать градус противостояния в обществе... В общем-то, что из этого делает наша церковь? Ничего она этого не делает, не собирается.

<....>