> Часть вторая. ВЕРА. Где Ты, Боже?

<.....>

> 6. Жизнь в вере

> Мой чикагский пастор, Билл Лесли, как-то сказал, что напоминает себе старый водяной насос. Каждый, кто приходил к нему за помощью, качал этот насос изо всех сил, и всякий раз Билл ощущал, как уходили его силы. А однажды он почувствовал себя совершенно опустошенным, обессиленным, не способным более ничего никому дать.

> И он уехал из города на недельный загородный семинар и излил душу монахине, которая была там за старшего. Он ожидал, что монахиня примется его утешать и хвалить (мол, какой он жертвенный и неэгоистичный) или, возможно, посоветует взять длительный отпуск. Но она сказала: «Билл, если твой источник высох, остается одно — копнуть глубже». С семинара он вернулся с убеждением, что в вере важнее всего — не внешние обстоятельства жизни и служения, а внутренний путь к духовным глубинам.

> Я живу у подножия Скалистых гор. Когда мы обустраивали участок, то пригласили рабочих, чтобы они выкопали колодец. Впрочем, «выкопали» — не то слово: прежде чем появилась вода, понадобилось пробурить скважину глубиной почти в двести метров. Но вода текла лишь тонкой струйкой. Тогда рабочие применили метод под названием «гидроразрыв пласта». С помощью мощных насосов они закачали в скважину воду под высоким давлением, после чего поступление природной воды резко возросло. Наблюдая за работой, я опасался, что высокое давление вообще разрушит колодец, но, к счастью, всё обошлось. Думаю, Биллу Лесли понравилось бы такое сравнение: высокое давление, которое, казалось бы, должно привести к разрушениям, заставило пастора искать новые источники силы — почему, собственно, он и отправился за духовным наставлением.

> У пророка Иеремии есть похожий образ — куст, выросший на опаленной зноем почве пустыни. Когда идут дожди, он расцветает, но при засухе его неглубокие корни засыхают и умирают. Иеремия противопоставляет этот несчастный куст образу человека, живущего в вере, который словно укоренен у благодатного источника:

> Библия не содержит прекраснодушных обещаний, что кругом всегда будет вечная весна и сплошное цветение. Она предупреждает о необходимости готовиться к временам засухи. Будут и лютые зимы, и сочащиеся жарой летние месяцы. Но если корни веры окажутся достаточно глубокими и дотянутся до Живой Воды, мы устоим и в морозы, и в засуху и доживем до времен изобилия.

> * * *

> Профессор богословия и этики Стэнли Хауэрвас говорит, что жизнь в вере состоит из терпения и надежды. Когда настает испытание наших отношений с Богом, мы полагаемся на две эти добродетели. Мы терпим, памятуя обеты и деяния Божьи, и надеемся, что верность оправдает риск. «Иудеи и христиане всегда подчеркивают эти добродетели, — замечает Хауэрвас, — ибо верят, что Владыка мира благ. И если обстоятельства пробуждают сомнения, то терпение и надежда не дают этой вере угаснуть».

> Я бы перефразировал Хауэрваса: жизнь в вере состоит из жизни в прошлом и жизни в будущем. Я живу в прошлом, помню о нём, чтобы укоренить себя в том, что Бог уже совершил. И это помогает мне обрести уверенность в том, что Он свершит в будущем. Отношения с невидимым Богом предполагают наличие препятствий: не имея материальных доказательств в настоящем, мы оглядываемся назад и напоминаем себе, с Кем мы общаемся. Всякий раз, когда Бог называл себя «Богом Авраама, Исаака и Иакова», Он напоминал Своему избранному народу об истории Своих взаимоотношений с тремя патриархами. А история богообщения у каждого из них была сопряжена с периодами испытаний и сомнений.

> Надо сказать, что с Авраамом, Исааком и Иаковом Бог действовал весьма необычно. Сначала Он обещает сделать потомство Авраамово столь же многочисленным, сколь много звезд на небе. И начинается период длительного бесплодия. Первый ребенок у Авраама и Сарры родился, когда им было уже за девяносто. Этот ребенок (уместно названный Исааком, что значит «смех») женился на бесплодной женщине. Внуку Авраама и Сарры Иакову пришлось ждать женщину своей мечты четырнадцать лет, и она тоже оказалась бесплодной. Этот нелегкий путь к появлению многочисленного народа показывает, что у Бога иное расписание, чем то, по которому в нашем нетерпении обычно пытаемся жить мы. Из историй об Аврааме, Исааке и Иакове — а также Иосифе, Моисее, Давиде и многих других — я узнаю́, что Бог действует путями, которые я не могу ни предсказать, ни пожелать себе. Тем не менее все эти ветхозаветные герои жили и умерли в вере, до конца свидетельствуя, что Бог исполняет свои обетования.

> В Псалмах Давид и другие поэты вспоминают о былых временах, когда Бог казался бессильным, но в итоге торжествовал, и когда вера представлялась безрассудной, но после оборачивалась мудростью. Псалмы, основанные на эпизодах, когда Бог оказывал человеку помощь, нередко выдают опасения автора: вмешается ли Бог снова, заступится ли? Как видно из многих Псалмов, воспоминания о прошлом облегчают тяготы в настоящем. Многие новозаветные тексты говорят о том же. Внимательно изучайте Писания: на путях веры они — словно дорожные карты. О Божьей верности свидетельствует не только Библия, о ней единодушно возвещает и Вселенская Церковь. Где была бы моя вера без Августина и Донна, Достоевского и Мольтмана, Мёртона и Льюиса? Сколько раз я опирался на слова этих людей, словно утомленный путник на придорожный столб.

> «Я хочу света, как жаждущий — воды», — писал полярный исследователь Ричард Берд во время шестимесячного пребывания в металлическом домике на Южном полюсе. Антарктической зимой солнце не светит по четыре месяца. «В темном небе висит погребальная мрачность. Это время между жизнью и смертью. Таким увидит умирающий мир последний человек». За три недели до возвращения солнца Берд записал в дневнике: «Я попытался представить, каким оно будет, но почувствовал, что не описать словами величие светила». Какой странной, должно быть, показалась Берду эта запись впоследствии, когда он готовил дневник к публикации в широтах, где солнце восходит каждый день.

> Я не веду дневника, но тексты, вышедшие из-под моего пера в разные годы, — это своеобразный дневник. Скажем, беру статью, написанную лет двадцать пять назад, и поражаюсь, как страстно я говорил о вопросе, о котором с тех пор почти и не вспоминал. Сколько гнева, сомнений, едва сдерживаемого цинизма! Вопли плача, написанные карандашом на полях Библии, и там же — возгласы хвалы. Когда у меня хорошее настроение, я, просматривая старые записи, изумляюсь: в каком же болоте уныния я подчас погрязал! А когда я в унынии, моя собственная вера поражает меня своим оптимизмом. Перечитывание моих книг дает мне урок: всё проходит, и я не всегда буду чувствовать себя так, как чувствую сейчас. А значит, корни нужно пустить глубже, в те глубинные пласты, в которых непременно найдется живительная влага.

> Конечно, вспоминать свою историю отношений с Богом непросто, требуется сознательное усилие. Ведь воспоминания не просмотришь, как запись на видеокассете. Жизнь в вере не отображена в фотоальбомах. Значит, нужно стараться: пересматривать и историю болезни, и процесс исцеления.

> Размышляя о своей жизни, апостол Павел написал: «Верно и всякого принятия достойно слово, что Христос Иисус пришел в мир спасти грешников, из которых я первый. Но для того я и помилован, чтобы Иисус Христос во мне первом показал всё долготерпение, в пример тем, которые будут веровать в Него к жизни вечной» (1Тим 1:15,16). Павел оглядывается на минувшее, чтобы вспомнить свое прошлое состояние, а затем обращает взор в будущее: «Царю же веков нетленному, невидимому, единому премудрому Богу честь и слава во веки веков. Аминь» (1Тим 1:17).

> Зимой глубокий ручей неподалеку от моего дома замерзает. Но если я склоняюсь низко к ледяному покрову, то слышу, как подо льдом струится вода. И бег ее не прекращается ни на минуту. Под оковами, наложенными на поток суровой зимой, скрывается залог неизбежности лета.

> * * *

> Из терпения и надежды, прошлого и будущего и состоит жизнь в вере. Мартин Марти, назвавший почти половину Псалмов «зимними» по интонации, отметил также, что сто сорок девять из ста пятидесяти одного в конечном итоге даруют надежду.

> У Юргена Мольтмана, одного из крупнейших богословов XX века, есть маленькая книжечка под названием «Открытие Бога». Она повествует о пути Мольтмана к надежде. В конце Второй мировой войны, в 1944 году, он подростком был призван в немецкую армию и отправлен на фронт, где вскоре сдался британской армии. Последующие три года Мольтман провел в заключении: он был военнопленным, и его переводили из лагеря в лагерь. Он побывал в Бельгии, Шотландии и Англии. Гитлеровская империя рухнула, обнажив нравственную гниль Третьего рейха. Повсюду Мольтман видел, как немцы, его соотечественники, «внутренне разваливались, теряли всякую надежду, изнемогали от ее отсутствия, а некоторые даже умирали. То же самое чуть было не случилось и со мной. Спасло меня лишь рождение к новой жизни».

> Мольтман не был знако́м с христианством. Знал лишь о некоторых христианских традициях — о Рождестве и других религиозных праздниках. На войну он взял две книги: поэмы Гете и томик Ницше. Мягко говоря, ни та, ни другая книга надежду дать человеку не могли. Но капеллан подарил Мольтману Новый Завет и Псалтырь.

> «Сойду ли в преисподнюю — и там Ты», — читал узник Юрген Мольтман и думал: может ли Бог присутствовать в этой темной ночи? «Я был нем и безгласен, и молчал даже о добром; и скорбь моя <всё росла и росла>… странник я у Тебя и <переселенец>, как и все отцы мои» <(Пс 38:3,13)>. Мольтман удивлялся, насколько точно эти слова описывают его собственное одиночество. Он пришел к убеждению, что Бог «присутствует даже за колючей проволокой — нет, не даже, а прежде всего за колючей проволокой».

> В Псалмах Мольтман нашел не только описание своих душевных состояний, но и надежду. Гуляя ночью для разминки, он обходил небольшой холм в центре лагеря. На холме стоял сарайчик, в котором была часовня. Над входом в часовню всегда горела лампада. Для Мольтмана этот сарайчик стал символом Божьего присутствия, светящего людям во тьме страданий. И этот символ тоже рождал надежду.

> После освобождения Мольтман отказался от намерения изучать квантовую физику и обратился к богословию. Впоследствии он основал движение под названием «Богословие надежды». Он пришел к выводу, что мы живем, разрываясь между Крестом и Воскресением. Окруженные распадом, мы тем не менее жаждем исцеления тварного мира. У нас нет доказательств, что такое возможно, а есть лишь чудесный знак — Воскресение Христово. Но вера и надежда на славное будущее способны изменить настоящее (как некогда надежда Мольтмана на освобождение преображала его ежедневное пребывание в лагере).

> Действительно, вера и надежда меняют настоящее: они, как минимум, позволяют иначе взглянуть на суд Божий. Если у человека такой веры и надежды нет, он неизбежно предполагает, что страдание и хаос на планете отражают некую черту Божьего характера. И он делает вывод: Бог не всеблагой и не всемогущий. И, напротив, чаяние жизни будущего века позволяет думать, что Бог не удовлетворен нынешним состоянием мира и собирается восстановить Вселенную в соответствии со Своим первоначальным замыслом. Как Мольтман уверовал в возможность жизни за пределами лагеря, так и я верю в будущее, которое наступит, когда Бог будет царствовать на земле.

> «Сомненье прочь! Мой Бог мне обещал — Он праведен», — писал Джордж Герберт. В этом напоминании я нуждаюсь каждый день. Какие бы ни грянули бе́ды, с верой, устремленной в будущее, я могу уповать на то, что на стонущей под бременем греха планете восторжествует праведность.

---

> * * *

> В автобиографии «Долгий путь к свободе» Нельсон Мандела вспоминает, как он впервые увидел свою внучку. В то время он отбывал срок на каторге на Тюленьем острове. Условия труда были невыносимыми — известняковый карьер, раскаленный солнцем столь ярким, что оно почти ослепляло. По словам Манделы, лишь одно удерживало узников от отчаяния: во время работы они пели. Песни напоминали им о доме и семье, о родном племени и внешнем мире — почти забытом.

> На четырнадцатый год заключения Манделе разрешили свидания с дочерью (хотя, какправило, свидания для него исключались). Она бросилась к отцу и обняла его. Мандела помнил ее маленькой девочкой, и его глубоко взволновала и потрясла встреча со взрослой женщиной. Потом дочь показала ему своего ребенка, крошечного младенца. Дед бережно взял внучку мозолистыми, загрубелыми руками. «Какая радость была держать нежного, уязвимого и хрупкого младенца в моих грубых руках, которые годами знали лишь кирку и лопату. Ни один человек не был столь счастлив, держа ребенка, как я в тот день».

> Согласно племенным традициям Манделы, имя младенцу должен выбрать дед. Он задумался, перебирая разные имена. Как назвать это крошечное, беззащитное существо? Наконец, он остановился на имени Зазиве, что значит Надежда. «Для меня это имя имело особый смысл: надежда не оставляла меня все годы, проведенные в заключении, и теперь уже не оставит никогда. Я был убежден, что эта недавно увидевшая свет девочка — частичка нового поколения южноафриканцев, для которых апартеид станет далеким воспоминанием. Об этом я и мечтал». Между тем, как выяснилось, на тот момент Мандела отсидел в тюрьме лишь половину срока: он вышел на свободу тринадцать лет спустя. Все эти годы его поддерживала зазиве — надежда. Сколь бы неправдоподобным это ни казалось, Мандела верил, что однажды апартеид в Южной Африке рухнет. При его ли жизни или только при жизни внучки, но придет время, когда наступит справедливость. Вера, устремленная в будущее, определяла настоящее великого борца.

> Для тех, кто, в отличие от Манделы, не увидит осуществление своей мечты при жизни, вера в будущее питается надеждой на воскресение. Профессор философии и богослов Даллас Виллард был знако́м с женщиной, которая отказывалась говорить о бессмертии души: не хотела, чтобы ее дети разочаровались, если вдруг выяснится, что жизни после смерти не существует. Как ехидно замечает Виллард, если жизни после смерти нет, разочаровываться в этом обстоятельстве не придется никому! Но если она всё-таки есть, не лучше ли к ней приготовиться?

> На моих глазах смертельная болезнь свела в могилу Сабрину, прихожанку моей Чикагской церкви. Юная, изящная, яркая красавица Сабрина обращала на себя взор каждого мужчины и была предметом зависти каждой женщины. Но ее сгубила неоперабельная опухоль мозга. Каждый месяц наша община собиралась для молитвы об исцелении страждущих. Приходили и Сабрина с мужем. Вскоре она стала носить цветные шарфики, чтобы скрыть последствия химиотерапии. А потом ходила с палочкой, с трудом пробираясь между рядами в церкви. Через некоторое время у нее отказали руки и ноги, и в церковь Сабрину привозили в инвалидной коляске. Но и это длилось недолго: Сабрина ослепла и лежала дома, прикованная к постели. Она уже не могла говорить и в ответ на вопросы мужа лишь моргала глазами.

> Мы отчаянно молились о здравии Сабрины. Мы просили о чуде. Мы чувствовали себя беззащитными, мы возмущались, что наши молитвы остаются без ответа, а болезнь неумолимо развивалась.

> На отпевании, которое прошло в нашей же церкви, половина присутствующих были членами общины, а половина — сослуживцы Сабрины. Коллеги по работе смотрели на сборники гимнов, словно эти книги были написаны на иностранном языке. Но все мы, независимо от вероисповедания, чувствовали горечь и гнев из-за случившегося с Сабриной. Однако ее муж, священники и прихожане имели еще и непостижимую для коллег покойной надежду, что жизнь Сабрины не закончена и однажды мы увидимся с нашей почившей сестрой.«Господи! К кому нам идти?» (Ин 6:68) — спросил у Христа Петр в минуту смущения и замешательства. На каждом отпевании я переживаю эти слова всем сердцем. Без воскресения, без веры, устремленной в будущее, последнее слово остается за смертью, и она торжествует и смеется над нами. А предвестие воскресения хоть и не изгоняет ее холодной тени совсем, но приносит теплый свет надежды.

> * * *

> Лев Толстой, который не упускал случая сдобрить свои произведения нравственным уроком, закончил рассказ под названием «Три вопроса» следующей сентенцией: «Так и помни, что самое важное время одно — сейчас, а самое важное оно потому, что в нём одном мы властны над собой».

> Воспоминание о верности Бога в прошлом и надежда на лучшее будущее готовят нас к жизни в настоящем. Ни над прошлым, ни над будущим, по мысли Толстого, мы не властны. Прошлого не изменить, а будущее — неопределенно и непредсказуемо. Мы можем лишь жить той жизнью, которая дана нам здесь и сейчас. Христиане молятся: «Да будет воля Твоя и на земле, как на небе» (Мф 6:10), и затем стараются исполнять Божью волю — наполнять настоящее любовью, справедливостью, миром, милостью и прощением.

> Я научился ценить настоящее благодаря моей литературной деятельности. Если у меня не выходят из головы предыдущие книги и статьи, если меня мучают былые неудачи и тешат былые успехи или если я поглощен мыслями о будущем (уложусь ли в срок, какими будут следующие главы), то в настоящем я писать не могу. Чтобы плодотворно работать, мне надо полностью сосредоточиться на тех словах и предложениях, которые я вижу перед собой сейчас.

> Мои друзья, работающие по программе реабилитации «Двенадцать Шагов», пользуются замечательным лозунгом: «Живи одним днем!» Что он для них означает? То, что сегодня — самый важный день в твоей жизни. Используй его. Забудь о вчерашнем дне и не тревожься о том, что может произойти завтра. А для того чтобы не мучиться прошлым или, наоборот, не тосковать по нему, а также отказаться от попыток предугадать и проконтролировать будущее, человек, страдающий от химической (и любой другой) зависимости, должен в первую очередь признать, что он — не Бог. Он не в состоянии решить свою проблему волевым усилием. Он неспособен изменить прошлое или сделать будущее таким, каким ему хочется. Поэтому, согласно программе «Двенадцать Шагов», ему следует признать собственное бессилие и вручить свою волю и свою жизнь Высшей Силе. «Прежде всего надо перестать строить из себя Бога», — говорили создатели программы. Затем, учили они, необходимо довериться Богу и позволить Ему действовать в своей жизни, отдавать себя Богу ежедневно, день за днем, даже мгновение за мгновением.

> Когда я оглядываюсь на свой духовный путь, во мне обычно пробуждается тоска по тем временам, когда Бог казался намного ближе. Получается, что вера — это не навык, который можно выработать раз и навсегда. Бог дает ее как дар, и об этом даре нужно молиться каждый день, как молимся мы о хлебе насущном.

> Одна моя знакомая, парализованная в результате автокатастрофы, сказала, что принцип «жить одним днем» изменил для нее многое. Она не могла себе представить, что всю жизнь проживет в параличе, но старалась с помощью Божьей жить одним днем. Самое частое увещевание в Библии — «не бойся». Оно встречается там целых триста шестьдесят пять раз, словно напоминая о необходимости мужественно смотреть в лицо своим страхам.

> «В любви нет страха, — говорит апостол Иоанн, — но совершенная любовь изгоняет страх» (1Ин 4:18). Дальше он указывает на источник совершенной любви: «Будем любить Его, потому что Он прежде возлюбил нас» (1Ин 4:19). Иными словами, лекарство от страха состоит не в перемене обстоятельств, а в обретении любви Божией. Я прошу Бога открыть Свою любовь мне напрямую или через мои отношения с людьми, которые Его знают. Мне кажется, что Богу приятно отвечать на такие молитвы. Когда я расстраиваюсь из-за неудач, я прошу Господа напомнить мне о том, что где-то в глубинах моей души сокрыт Его образ. Как сказала монахиня моему другу-пастору, надо копать глубже. Роя колодец, дойти до водоносных пластов, которые станут источником неиссякаемым.

> Томас Мертон признавал, что в современном городе практически всё мешает человеку исследовать свою душу. Мы печемся о деньгах, о конкурентах, об обстоятельствах, которые не в нашей власти, о том, что нам якобы необходимо иметь или знать. В конечном счете, спасаясь от многозаботливости и суеты мира сего, которые он назвал невротическими, Мертон ушел в монастырь. Там он обрел тишину и молитвенное уединение. В автобиографии Мертон описывает день, в который он принял решение идти в монастырь, а не в армию. Он хотел обрести счастье, если на то есть воля Божья. «Есть только одно счастье: угождать Ему. И лишь одна печаль: быть Ему неугодным».

> Мертон нашел секрет подлинной свободы: если мы живем, чтобы угождать лишь Богу, мы освобождаемся от всех печалей и забот, которые на нас давят. Ведь очень многие тревоги идут от желания не потерять лицо в глазах других людей. Мы волнуемся: а соответствуем ли мы их ожиданиям, оценят ли они нас или, наоборот, осудят. Жизнь для Бога предполагает полную переориентацию, отказ от всего, что уводит от основной цели — угождения лишь Богу. Жить в вере — значит угождать не себе, а только Ему.

> Я знаю хирурга, специальность которого пришивать оторванные в результате несчастных случаев пальцы. Входя в операционную, он знает, что на протяжении шести-восьми часов, глядя в специальный микроскоп, будет соединять нервы, сухожилия и кровеносные сосуды тоньше человеческого волоска. Одна ошибка — и рука пациента может навсегда утратить способность двигаться или чувствовать. Хирург не имеет возможности попить чаю или сходить в туалет. Однажды мой друг получил срочный вызов в три часа утра. Он не был морально готов к операции. Чтобы создать себе соответствующую мотивацию и сосредоточиться, он посвятил эту операцию своему недавно почившему отцу. Хирург воображал, как отец стои́т рядом с ним, положив руку на плечо сына, и поддерживает его.

> Операция прошла настолько удачно, что мой друг и дальше стал посвящать операции знакомым людям.

> Он звонил им (часто будил ночью) со словами: «У меня сейчас будет очень ответственная операция. Я хочу посвятить ее тебе. Во время работы я буду думать о тебе, мне это очень поможет». А потом его озарило: не следует ли ему подобным же образом свою жизнь вручить Богу? После этого на бытовом уровне почти ничего не изменилось — всё те же ответы на телефонные звонки, пятиминутки, обучение сотрудников, чтение медицинских журналов, встречи с пациентами, операции — но отныне понимание, что он живет для Бога, окрасило все вплоть до мелочей. Хирург стал внимательнее и уважительнее относиться к медсестрам, проводить больше времени с пациентами, перестал беспокоиться о деньгах.

> * * *

> Мне довелось побывать в Калькутте, городе нищеты, бесконечных человеческих бедствий и смертей. Там монахини, обученные матерью Терезой, служат самым бедным людям на планете — фактически полумертвым телам, подобранным на улицах. Весь мир чтит этих сестер за самоотверженность и благие плоды их трудов. Но меня сильнее всего поражает их спокойствие. Если бы я взялся за такое тяжелое служение, то суетился бы и ужасно переживал. Я бы постоянно слал письма жертвователям, просил дать еще денег и, пытаясь справиться с нарастающим отчаянием, пачками пил успокоительные таблетки. А у монахинь не заметно ни малейших признаков душевных бурь.

> Истоком спокойствия сестер служит начало их дня. В четыре часа утра, задолго до восхода, они пробуждаются по звону колокола и призыву: «Благословим Господа». «Благодарение Богу», — отвечают они. Одетые в белоснежные сари монахини идут в часовню, в индийской манере садятся на пол, вместе молятся и поют. На стене этой простой часовни висит распятие со словами: «Я жажду». Перед встречей со своим первым подопечным каждая из <них> уже окунулась на богослужении в Божью любовь.

> Я не чувствую в сестрах, которые работают в калькуттском «Доме умирающих и обездоленных», никакого беспокойства, а тем более — паники. Я вижу заботу и сострадание, но сёстры не устраивают трагедий из-за своих неудач. Когда-то мать Тереза ввела правило: четверг — день покоя и молитвы. «Работа для нас найдется всегда, но если мы не станем отдыхать и молиться, то не сможем ее выполнить», — пояснила она. То есть труд монахинь — это не социальная служба, они трудятся для Бога. С Ним они начинают день, с Ним его и заканчивают, собираясь в часовне для вечерней молитвы. Время между утренней и вечерней молитвой они посвящают Богу. И только Бог определяет меру и цену их успеха.

> Когда дело всей жизни святого Игнатия де Лойолы было под угрозой, его спросили, как он поступит, если папа Павел IV распустит Общество Иисуса (Орден иезуитов), которому святой Игнатий отдал все свои силы и способности. Последовал ответ: «Я минут пятнадцать помолюсь, а потом выброшу всё это из головы».

> Мне далеко до святого Игнатия или монахинь матери Терезы. Я их бесконечно уважаю, восхищаюсь ими, молюсь, чтобы однажды обрести святую простоту, которой обладают они. Но пока мне сто́ит огромных усилий сосредотачиваться каждый день на Боге. Я хочу, чтобы в центре моей жизни стоял Бог, Который знает обо мне всё и желает мне только блага. Я стремлюсь рассматривать все тревоги дня с точки зрения вечности. Я хочу погрузиться в Бога, Который способен возвысить меня над тиранией моего собственного «я». Я никогда не освобожусь от зла, неудач и неприятностей, но молюсь об освобождении от порождаемых ими волнений и беспокойства.

> Каждое утро я прошу о милости жить только для Бога. Но вот раздается телефонный звонок, и разговор тешит мое самолюбие. Или приходит письмо от возмущенного читателя, и я теряю уверенность в себе: мое спокойствие и ощущение собственной ценности оказываются во власти людей и внешних обстоятельств. Я чувствую, что должен измениться. И эту нужда заставляет меня двигаться вперед. Она — залог моего внутреннего преображения.

>    В каждом дне есть мгновение, которое сатана не может найти. >    Уильям Блейк, английский поэт, художник, философ

> «Благие порывы, жестокосердие, внешние обстоятельства», — такие немного загадочные слова записал однажды Блез Паскаль. Они точно описывают нашу жизнь. Извне давят обстоятельства: семейные отношения, трудности на работе, финансовые проблемы, неспокойствие в мире. Благие, внушенные Богом, порывы подводят нас к более глубокой реальности. Жестокосердие? Из всех трех пунктов списка только его я могу хотя бы отчасти контролировать. Всякий день надо молиться, как Джон Донн: «Бог триединый, сердце мне разбей!» Или, еще лучше: Бог, триединый, растопи мое жестокосердие Своей любовью.

> В конечном счете преображение осуществляется не волевым актом, а по милости Божией, о которой мы можем лишь неустанно просить.

---