> До  тридцати  трёх   лет   Рамон <Льюль (или Раймунд Люллий)>  ничем
> не выделялся среди придворных португальского короля Жауме. <...>

> Вдруг  он увидел распятого Христа. <...> Видение повторилось — и так
> до пяти раз. И Рамон влюбился в Христа. Как он  сам  говорил:  сошел
> по Иисусу с ума. Рамон перенес на Христа привычный ему язык любовной
> лирики, и лучшее его сочинение называется «О любящем и Возлюбленном»
> (1275 г.).   «Любящим»  Льюль называл себя, «Возлюбленным» — Христа.
> Может   показаться   эгоизмом   —   не  смиреннее  ли  считать  себя
> возлюбленным,  пассивной  стороной, а Иисуса — Любящим? На что Льюль
> отвечает совершенно в духе Пастернака:

> «Неведома   Любящему   и  Возлюбленному  разница   между   близостью
> и  разлукой.  Ибо  подобно тому как смешивают вино и  воду,  смешана
> и  любовь Любящего и Возлюбленного; и как нерасторжимы тепло и свет,
> такова  и  взаимная  любовь  их; подобно сущности и  сущему  тянутся
> и стремятся они друг к другу»{Льюль Р. Книга любящем и возлюбленном.
> СПб., Наука, 1997. С.12-13}.

> Но  это  святое неведение разницы между близостью и разлукой не есть
> неведение различия между собой и Богочеловеком:

> «Премного  выше  любви  Возлюбленный, премного ниже  любви  Любящий.
> А любовь,  находясь  посередине,  помогает  Возлюбленному спуститься
> к  Любящему,  а  Любящему  —  подняться  к  Возлюбленному.  И в этом
> колебании   между  восхождением  и  нисхождением  —  природа  любви,
> благодаря которой чахнет Любящий и славится Возлюбленный»
> {Там же. С.50}.

> Льюль  смирился  не  столько  перед бесконечно высшим, сколько перед
> бесконечно  более добрым, перед невозможностью  человека  сравняться
> с  Богом.  У  него  первого, возможно, встречаются слова, из которых
> выросло  любимое  многими  католиками острое словцо про то, что весь
> смысл жизни в том, что сперва Бог делает человеку подарок  —  жизнь,
> а  затем  человек  отдаривает  Бога. Правда, Льюль не питает иллюзий
> насчет того, насколько это ценные подарки:

> «В  день  Страшного суда велит Возлюбленный человеку  по  одну  руку
> от себя положить то, чем наградил Он его в этой жизни; а по другую —
> то,  чем  сам  человек  одарил  этот  мир,  дабы  стало  ясно, какой
> безмерной  любовью он был любим и какой из двух даров оказался более
> ценным и щедрым»{Там же. С.68}.

> В  любовной  лирике той эпохи любили парадоксы. Любил  их  и  Льюль.
> Он  обращается  к  Христу  с  молитвой  о просвещении мира — но Свет
> Христов, убежден он, сделает невидимым ад:

> «Когда же рассеется мрак на земле, дабы затерялись  дороги,  ведущие
> в ад? А вода, что течет неизменно вниз, когда, изменив природу свою,
> потянется  она  в небо? И когда же наконец праведников будет больше,
> чем грешников?»{Там же. С.5}

> Определенность  границы между адом и раем оборачивается уничтожением
> границы  между  страданием  и  наслаждением,  счастьем и несчастьем.
> Счастье Рамон определяет как «несчастье, которое претерпеваешь из-за
> любви»{Там же. С.15}.  И хотя без Воскресения христианства  нет,  но
> если  уж  христианство есть, смерть становится столь же драгоценной,
> как  Воскресение:  «Умер  Любящий от великой любви. У Себя похоронил
> его  Возлюбленный,  и  воскрес  тогда Любящий. Неясно лишь, какой из
> этих даров был для Любящего бесценнее»{Там же. С.48}.  И здесь же  —
> намек    на    то,   почему   в   современном   мире   наука   стала
> двойником-соперником  христианства  (с другой религией такое было бы
> невозможно):

> «Две  думы  непрестанно думал Любящий: во-первых, пытался он постичь
> природу и достоинства своего Возлюбленного,  и,  во-вторых,  пытался
> он  постичь  сущность  Его  творений. Неясно лишь, какая из этих дум
> была  вдохновеннее  и  упоительнее  как  для  Любящего,  так  и  для
> Возлюбленного»{Там же. С.48}.

> Парадоксу   привольно   в  христианстве,  потому  что  Христос  есть
> парадокс  — Бог вроде бы оказывается частью мира, но не растворяется
> в  мире.  Этот  парадокс объясняет столь по видимости жестокие слова
> Христа  о  необходимости  бросить всех и вся ради следования за Ним.
> Льюль  словно  слышит  удивление  самого Иисуса перед его решимостью
> исполнить  эту  заповедь: «Что оставишь ты тогда своему сыну, своему
> брату,  своему  отцу?»  — и отвечает: «Ты настолько во всём, что для
> каждого, кто весь Тебе покорится, Ты можешь быть всем»
> {Там же. С.16}.

> Парадокс христианства есть еще и парадокс  человека,  который  встал
> на  голову и обнаружил, что открыл свое нормальное положение. «Чудо»
> для  Льюля  —  это  грех,  чудо  «склоняться  в  любви   к  видимому
> и  тленному,  а не к невидимому и нетленному» — но ведь  это  сплошь
> и   рядом,  когда  склоняются  «к  тому,  чего нет,  а  не  к  тому,
> что есть»{Там же. С.19}.

> Парадокс  есть  и отражение парадоксальности  человеческой  психики,
> в  которой  все  состояния  перетекают  друг в друга, и каждый порыв
> вверх  есть,  увы,  одновременно   и  падение.  Задавшись  вопросом,
> что  лучше — страдания ради Христа или блаженство во Христе, — Льюль
> отвечает   сам   себе: «В страданиях грозит  опасностью  нетерпение,
> а в блаженстве — невежество»{Там же. С.48}.