=рассылка *Мысли о вере и Церкви*=

Христос воскрес!

* 23 июля 2018 г. ст.ст., воскресенье 10-е по Пятидесятнице.
  Литургические чтения: 1Кор.4:9-16; Мф.17:14-23.

> Первый шаг к духовному освобождению мы делаем, сознавая цель (опыт общения с Богом), но главным образом, ясно видя преграду, стоящую у нас на пути. Имя преграде – грех. Великая реальность и великая тайна. Но реальность и тайна греха скрыты сегодня от утопающего в нём человечества. Одной из самых мучительных загадок нашей эпохи стала безнадёжная невиновность современного человека, который нагрешил так тяжко, что уже не испытывает раскаяния и винит себя только за вещи, сравнительно безобидные.

> Люди больше не ощущают реальности греха. И даже те из них, кто причисляет себя к верующим, не отличает грех от вины. Грех – это внутренняя, духовная реальность, настоящее зло. Это корень, из которого вырастает всё прочее зло, а там, где греха нет, любое кажущееся зло можно обратить в добро.

> Грех и вина – далеко не одно и то же. Вина связана с давлением извне, с тревогой от мысли, что нас вот-вот призовут к ответу за проступки. Тревога эта есть признак нравственного отчуждения. Она поднимается в нас тогда, когда мы внутрь себя переносим суд, который вершит власть, оскорблённая нашим неповиновением. Я виновен, когда я думаю, что кто-то другой считает меня неправым. А тревога моя усиливается тем, что я не согласен с таким судом, но о своём несогласии не дерзаю даже помыслить.

> Чувство греха глубже и экзистенциальней. Это не просто ощущение вины перед властным Богом. Это переживание зла в себе, вызванное не тем, что я нарушил внешний закон, а тем, что я преступил законы внутреннего бытия, которые одновременно – законы обитающего во мне Бога. Грех – это глубокое и сознательное искажение своей внутренней реальности, подобия Божьего в себе. Это окончательное зло и болезнь духа. Поистине, тяжкий грех есть даже нечто большее – это смерть духа. Иметь чувство греха значит сознавать себя не только нравственно, но и духовно мёртвым. Нравственная смерть скорее связана с виной: я «убит» за нарушение закона. Смерть духовная – это чувство оторванности от истины: моя внутренняя порча оторвала меня от истины, самолюбие – от любви, тяга к ничто – от реальности. Поэтому чувство греха есть нечто онтологическое, непосредственное, возникающее не от размышления над своими поступками и не от сравнения их с моральным кодексом. Родившись прямо от живущего во мне зла, оно говорит мне не только о том, что я плохо поступил, но о том, что я сам плох, и плох безнадёжно. Что я не настоящий. Что я разрушил себя. Ведь грех есть духовное саморазрушение. И самое страшное в том, что наше тело умирает однажды, а мёртвый дух можно убивать снова и снова. Быть грешником и продолжать грешить значит вселить душу в ад, вечную и вечно повторяющуюся смерть. (Вспомним последний эпизод из <Huis clos> Сартра^#.)

> Итак, чувство греха гораздо глубже и острее угрызений совести, которое большинство благочестивых людей научилось переживать, нарушая табу своей группы. В обычном благочестии кроется нечто постыдное. Люди жестикулируют, выражая свои благие намерения, но настоящего добра не творят. Подходящей благочестивой гримасой они подавляют в себе чувство вины. Они безупречно исполняют свою роль, помогая себе оптимистическим взглядом на Бога и человека. Но как легко они принимают самые страшные преступления только потому, что те коллективны. Возьмём, к примеру, готовность, с которой большинство «верующих» приняло водородную бомбу и все её последствия. Никто и не пытался протестовать. В это почти невозможно поверить, но бомбой уже никого не удивишь. Состояние мира наших дней ясно говорит о том, что весь род человеческий утопает в грехах, ответственность за которые делается всё более коллективной, а потому и всё более расплывчатой.

> Как было подмечено, чем тоталитарней общество, тем слабее в его членах чувство греха. Ощущая себя частью коллектива, человек сотворит любое зло и не раскается. Боится же он только одного – быть отлучённым от группы, которая берёт на себя его грехи, «изглаживает» их. Поэтому малейшее расхождение с группой вызывает в нём чувство вины и тревогу.

> Наш мир встал на этот путь, а в таком мире дух и духовное не значат ничего, потому что ничего не значит отдельный человек. Но в том и состоит призвание и миссия созерцателя, чтобы сохранить человеческий дух, воспитать хотя бы в самом себе, личную ответственность перед Богом, освободиться от коллективной безответственности.

> Миссия созерцателя состоит отчасти ещё и в том, чтобы сохранить в мире чувство греха. В этом он – потомок ветхозаветных пророков, которые неустанно напоминали еврейскому народу о грехе, отлучающем их от Бога, и противопоставляли грех ритуальной вине, которую легко загладить обрядом. Такое призвание гораздо труднее, таинственнее, чем нравственная проповедь. Иеремия, например, призывал не только к правосудию и милости, но и к тому, чтобы народ принял волю Божью о нём – поражение и Вавилонский плен. Причём пророк сам не хотел верить Божественному повелению и метался между «обманывающим» Богом и возмущённым народом:

Обманул Ты меня, Господь,
и я обманут.
Одолел Ты меня –
ведь Ты сильнее.
День-деньской надо мною смеются,
все надо мной глумятся.
Что ни слово мое – то стоны,
я кричу: "Насилье, грабеж!"
Слово Господне мне приносит
униженье, насмешки с утра до ночи.
И сказал я:
"Напоминать о Нём не буду,
говорить во имя Его – не стану!"
Но вот, в моем сердце
будто огонь пылает,
в костях моих струится!
Удержать его я тщился,
но был не в силах. (Иер. 20:7-9).^*

> Созерцатель – это тот, кто подобно служителю Яхве «изведал <боль>» (Ис 53:3), кто изведал не только собственные грехи, но и грехи всего мира, кто взял эти грехи на себя, будучи одним из людей и не желая держаться в стороне от ими содеянного. Грехи нашей эпохи изменили созерцательную жизнь. Они накрыли нас тьмой куда более страшной, чем невинная ночь незнания. Тёмная ночь души спустилась на весь мир. Созерцание в век Аушвица и Дахау, Соловков и Караганды темнее, чем в святоотеческую эпоху.

> Именно поэтому может оказаться греховным желание идти путём духовного света. А оно греховно, когда оно сопряжено с отказом от бремени нашей эпохи, с бегством в нереальность, с духовной иллюзией, с отказом делить с другими людьми их горести.

> В наши дни созерцательная жизнь должна проходить в глубокой печали, покаянии, но в печали чистой и покаянии исцеляющем, животворном, как у известных персонажей Достоевского. Эта печаль несравнима с той барочной, благочестивой, возвышенной грустью XVII в., которую изображал Эль Греко. Наша нищета мрачна и непривлекательна. Мы не находим слов, чтобы поведать Богу о готовности взять свой крест. Мы беднее Иова. Как и он, мы могли бы проклясть день своего появления на свет, потому что зло обступило нас отовсюду. Но красноречия Иова мы лишены. Даже его друзья сказали бы нам больше о нас самих. У нас нет ничего. Мы могли бы духовно разделить крайнее унижение евреев, которые, став кожа да кости от голода, шли умирать в печах Аушвица, но мы вправе молить Бога о пощаде.

> Мы достаточно нищи, чтобы не думать о геройстве. В наш век жертвенность не выставляют напоказ, не разогревают ненужным пылом. В нашей духовности нет места ничему, что изумляло бы нас или наших ближних. Так и должно быть, поскольку человека не изумляет больше ничто Божественное. Да его вообще ничто не изумляет, кроме чудес апокалиптического зверя. Значит, наши жизнь и молитва тоже должны быть лишены всего изумляющего. Высшая тайна сокрыта глубоко и не проявляет себя ни в чём, и меньше всего – в сумерках богов, Götterdämmerung. Ницше от лица нашего мира объявил, что Бог умер. Именно поэтому созерцателю часто кажется, что он покинут, как если бы Бог был мёртв. Но вот в чём истина: сегодня, как никогда прежде, именно Своим отсутствием Бог даёт нам ощутить, что Он рядом. Потому и наша верность Ему в том, чтобы пребывать во мраке в глубине наших душ, ценить пустоту и кажущееся отсутствие. Жалки, смехотворны и тщетны все наши попытки вынудить Бога открыться. Оставьте ничтожность как она есть. В ней-то Он и присутствует.

---

> # В <пьесе Huis clos, название которой по-русски передается как "За закрытыми дверями", «За запертой дверью», «Взаперти» или «Нет выхода», а по-английски как No Exit> три не ладящих друг с другом человека оказываются в одной комнате, из которой не могут выйти. Ближе к концу пьесы один из персонажей заявляет: «Вот он ад. Я никогда в него не верил. Помню, нам говорили о мучениях, огне и сере, горящих печах. Бабьи сплетни! Какие там раскалённые клещи! Ад – это другие!»

* Мы привели тут текст в переводе Л.В.Маневича (РБО, 2001). В Синодальном переводе цитата начинается так: "Ты влёк меня, Господи, – и я увлечён...". В англ. переводах KJV, NASV, NIV используется слово deceived (обманутый, сбитый с толку). Примечание к стиху 7 в переводе п/ред. М.Кулакова: "Этот стих труден для понимания из-за употребленного здесь евр. слова пата, основное значение которого «соблазнить» или «обмануть», в сочетании со словом хазак со значением «добиться силой». Подвергаясь насмешкам, Иеремия впадает в уныние и сетует (ср. 12:1-4; 15:10-21). Он испытывает страх, и, вероятно, ему начинает казаться, что он подвергся чрезмерному давлению (см. 1:7, 8, 17-19; ср. Иез 14:9)". – Прим. ред. рассылки.