/предыдущие части: Признать и осознать абсурдность молитвы;
 вырваться из кокона страха и вины/

> Молитва и «Я»

> Наше сознание неоднородно; это проявляется и в молитве. Часто в нас говорит одиночество, оно словно выкрикивает слова молитвы, и «Я» износит моление как себя самое. Сутью такой молитвы будет возглас: вот, я, Господи, — это и есть самая святая и подлинная самопрезентация перед Богом.

> Но в нас так же жив Адам, укрывшийся от Бога в кустах. Православные чаще всего склоняются именно к такому типу молитвы — мы как бы прячемся за ее текст, поэтому он должен быть подчеркнуто не мой (не моего «Я»). Не совсем понятный, не на моем языке и обязательно подписанный святыми именами: святителя Иоанна Златоуста, преподобного Симеона Метафраста, святителя Василия Великого и т.д. Православный предстоит на молитве, как священник на литургии: не он ее творец, не его это идея, не он и действует в ней, а лишь соприсутствует, так сказать, греется подле божественного тепла. Индивидуальность сведена к благоговейному возношению канонических шедевров, поглощена ими.

> Особенно это видно в наиболее архаичной форме молитвы — богослужении: священнослужители непременно одеты по-иному, храм и всё в нём — иное; священник подчинен чинопоследованию, так что и слов «паки и паки» местами менять не смеет. Здесь нет места проявлению неповторимого «Я» и неуместна самопрезентация.

> Самый личностный момент богослужения — проповедь, но и на ней священники прячутся если не за чтением Синаксария и святых отцов, то за дымкою цитат, славянизмов и специфическим (иным) тоном проповеди.

> Задача спрятать «Я» проповедника и молитвенника достигнута. В этом нет трусости, а только стыд Встречи, закрывший собой ее благоговейную радость.