2. ТАИНСТВО ЦАРСТВА

И Я завещаю вам, как завешал Мне Отец Мой, Царство, да ядите и пиете за трапезою Моею, во Царствии Моем...
(Лк. 22,29-30)

VI

Будучи таинством в глубочайшем и всеобъемлющем смысле этого слова, Церковь в таинствах и таинствами, и, прежде всего, конечно, "таинством всех таинств", святейшей Евхаристией, созидает, являет и исполняет себя. Ибо если Евхаристия есть Таинство начала и конца мира и исполнения его как Царства Божия, — то совершается оно восхождением ее на небо, в "вожделенное отечество" — к мессианской трапезе Христовой, во Царствии Его.

Это значит, что совершается всё это: и "собрание в Церковь", и восхождение к престолу Божьему, и участие в трапезе Царства — в Духе и Духом Святым. "Ubi Ecclesia ibi Spiritus Sanctus et omnis gratia"  —  "Где Церковь — там Дух Святой и полнота благодати"  —  этими словами св. Иринея Лионского запечатлен опыт Церкви как Таинства Духа Святого. Ибо если там, где Церковь — там Дух Святой, то там, где Дух Святой — там обновление твари, там "иного жития, вечного начало", там заря таинственного, невечернего дня Царства Божия... Ибо Дух Святой и есть "Дух Истины, дар усыновления, залог будущего наследия, начаток вечных благ, животворящая сила, источник освящения, Которым укрепляясь всё творение и духовное, и разумное Тебе служит и Тебе воссылает вечное славословие" (молитва Благодарения в литургии св. Василия Великого). Иными словами, там, где Дух Святой, там Царство Божие.

И потому всё в Церкви — Духом Святым, всё — в Духе Святом, и всё — причастие Святого Духа. Духом — потому, что нисшествием Святого Духа явлена Церковь как претворение конца в начало, ветхой жизни в новую.

Всё в Церкви — в Духе Святом, который возводит нас в небесное святилище, к престолу Божьему. И вся она обращена к Духу Святому — "сокровищу благих и жизни подателю", вся она — жажда стяжания Духа и причастия Его и в Нём — полноте благодати. Подобно тому, как подвиг и жизнь каждого верующего состоит, по словам прп. Серафима Саровского, в стяжании Святого Духа, так и жизнь Церкви есть то же стяжание, то же призывание, та же, вечно утоляемая и никогда до конца не утолимая, жажда Святого Духа.

VII

Теперь мы можем вернуться к определению Евхаристии как Таинства Царства, как восхождения Церкви — к "трапезе Христовой, во Царствии Его". Это определение выпало из научно-богословских объяснений Литургии, воспринятых православным богословием с Запада, и выпало, главным образом, по причине распада в христианском сознании ключевого понятия символа, противопоставления его понятию реальности и, потому, низведения его в категорию "символизма изобразительного". Но поскольку христианская вера с самого начала твердо исповедовала именно реальность преложения даров хлеба и вина в Тело и Кровь Христовы, то всякое "смешение" этой реальности с "символизмом" стало восприниматься как угроза евхаристическому "реализму" и, это означает, реальному присутствию Тела и Крови Христовых на престоле. Отсюда  — сведение таинства к "тайносовершительной формуле" — самой своей ограниченностью "гарантирующей" реальность преложения, во времени и пространстве, отсюда — из этого "испуга" — всё более и более детальное определение "модуса" и "момента" преложения и его "действенности". Отсюда — настойчивые напоминания, что до освящения даров на дискосе только хлеб, в чаше — только вино, тогда как после освящения — только Тело и Кровь, отсюда попытки объяснить "реальность" преложения при помощи аристотелевских категорий "сущности" и "акциденций", объяснить преложение как "пресуществление". Отсюда, наконец, потеря связи Божественной Литургии, как в ее "многочастности", так и в единстве, с преложением Св. Даров и фактически — исключение ее из объяснения Таинства.

Теперь мы можем и должны спросить: соответствует ли это понимание символа и символизма, это противопоставление их реальности, изначальному смыслу самого понятия "символ" и применимо ли оно к литургическому преданию Церкви?

На этот нужно ответить отрицательно. Ведь в том-то и всё дело, что первичный смысл слова "символ" совсем не равнозначен с "изображением". Символ может и не "изображать", т.е. может быть лишен внешнего "сходства" с тем, что он символизирует. История религии показывает, что чем древнее, глубже, "органичнее" символ, тем меньше в нем такой только внешней "изобразительности". Это так потому, что исконная "функция" символа не в том, чтобы изображать (что предполагает отсутствие "изображаемого"), а в том, чтобы являть и приобщать явленному. Про символ можно сказать, что он не столько "похож" на символизируемую реальность, сколько причастен ей и потому может ей реально приобщать. Таким образом, разница  —  радикальная — между теперешним и первичным пониманиями символа состоит в том, что теперь символ есть изображение или знак чего-то другого, чего при этом в самом знаке реально нет (как нет реального, настоящего индейца в актере, изображающем его, или реальной воды в химическом ее символе), тогда как в первичном понимании символа он сам есть явление и присутствие другого, но именно как другого, т.е. как реальности, которая в данных условиях и не может быть явленной, иначе как в символе.

Но это означает, что подлинный и первичный символ неотрываем от веры. Ибо вера и есть, "проявление вещей невидимых", т.е. знание, что эта другая реальность есть, хотя и отличная от реальности эмпирической (чувственной), но в которую можно войти, которой можно приобщиться, которая может стать "реальнейшей реальностью". Поэтому если символ предполагает веру, то и вера необходимо требует символа. Ведь, в отличие от просто "убеждений" или "философских взглядов", вера — это непременно общение и жажда общения, воплощение и жажда воплощения, явления, присутствия и действия одной реальности в другой. А всё это и есть символ — от греческого συμβάλλω: "соединяю", "держу вместе". В нём, в отличие от простого изображения, простого знака и даже таинства в его схоластической редукции, две реальности — эмпирическая ("видимая"), и духовная ("невидимая") — соединены не логически ("это" означает "это"), не аналогически ("это" изображает "это") и не причинно-следственно ("это" есть причина "этого"), а эпифанически (от греческого έπιφανεια — являю). Одна реальность являет другую, но — и это очень важно — только в ту меру, в которой сам символ причастен духовной реальности и способен воплотить ее. Иными словами, в символе всё являет духовную реальность и в нём всё необходимо для ее явления, но не вся духовная реальность является и воплощается в символе. Символ всегда отчасти, "ибо мы отчасти знаем и отчасти пророчествуем" (1Кор.13:9), — ведь символ, по самой сущности своей, соединяет реальности несоизмеримые, из которых одна остается по отношению к другой — "абсолютно другой". Сколько бы ни был реален символ, сколь ни приобщал бы нас духовной реальности, функция его не в том, чтобы "утолить" нашу жажду, а в том, чтобы усилить ее: "Даруй нам совершеннее к Тебе приобщиться в вечно светлом дне Царства Твоего..."; не в том, чтобы сделать какую-то часть "мира сего"  —  его пространства, времени или материи — священной, а в том, чтобы в нём увидеть, опознать, как чаяние и жажду совершенного одухотворения,  —  "да будет Бог вся во всём" (1Кор.15:28).

Нужно ли доказывать, что только этот — первичный, онтологический и эпифанический  —  смысл понятия символ применим к христианскому богослужению? И не только применим, но и неотъемлем от него. Ведь в том и состоит его сущность, что в нём преодолевается противопоставление реальности и символизма как нереальности, и сама реальность познается как прежде всего исполнение символа, а символ как исполнение реальности. Христианское богослужение символично не потому, что оно включает в себя разные "символические" изображения. Да и включает оно их, главным образом, в воображении разных комментаторов, а не в своем чине и священнодействиях. Христианское богослужение символично потому, во-первых, что символичен, таинственен сам мир, само творение Божие, и потому, во-вторых, что сущностью Церкви, ее назначением в "мире сем" является исполнение этого символа, реализация его как "реальнейшей реальности". Про символ можно, таким образом, сказать, что он являет мир, человека и всё творение как материю одного всеобъемлющего таинства. Так вот, на основании всего сказанного мы и можем поставить основной вопрос: "символом" чего является Евхаристия, какой символ объединяет в одно целое весь ее чин, все ее обряды, какая духовная реальность явлена и даруется нам в "Таинстве всех таинств"? Это возвращает нас к теме опознания и исповедания Евхаристии как Таинства Царства.