> Не хлебом единым

> В прошлой беседе я говорил о религиозном значении поста и воздержания, рассматривая их как средство освобождения человека от поработившей его греховности. Сегодня на основании всего сказанного о посте в плане общеэтическом хотелось бы подвести слушателей к специфически христианскому пониманию поста, в котором раскрывается и христианское понимание человека.

> Уже в первых главах Библии мы сталкиваемся с центральной для христианства темой пищи. Бог творит мiр как пищу человека, предназначенную для постоянного претворения в его жизнь. Подчеркнем: именно для претворения! Ибо если пища дана человеку для жизни, то сама жизнь состоит не в пище, а в познании света и истины, красоты и добра, что сияют в мiре (или, по Библии, в раю) и в которых являет Себя Бог. Общение с Богом как с Жизнью всякой жизни – вот библейский замысел, библейское откровение о человеке, вот смысл поразительно детского, но в детскости своей вечного и бездонно глубокого рассказа о том, как Бог приходил беседовать с Адамом «в прохладе дня» (ср. Быт.3:8). Претворение пищи через свою плоть и кровь в жизнь, живущую Богом, – вот, по Библии, назначение и призвание человека. И это божественное призвание человек предал. Захотев жизни только для себя, он сделал себя единственным ее содержанием и целью. По библейскому повествованию, человек съел запретный плод, и значит – превратил пищу из способа общения с Богом и Его вечной жизнью в способ жить отдельно от Бога. Но так как нет у человека жизни-в-себе, так как Бог создал его для Себя и для общения с Собой, то это вкушение запретного плода стало падением человека. Адаму, который отверг духовную пищу, полученную от Бога, т.е. богообщение, было сказано, что пищу, избранную самовольно, он будет есть в поте лица (Быт.3:19), т.е. зарабатывая ее тяжким трудом.

> Так пища, уже не претворяемая в общение с Богом, стала общением со смертью. Человек поработил себя пищей, увидел в ней единственный источник своей жизни. Но не случайно всё составляющее нашу пищу, прежде чем стать ею, должно умереть. Плод, оторванный от ветки, зерно, снятое с питающего его корня, животное, лишенное жизни... Действительно, питаясь, мы приобщаемся мертвому и смерти, а от смерти не может быть жизни. И вот ест-ест человек, и пища, становясь плотью и кровью, подчиняет его неизбывному закону всеобщего умирания. Эта пища превращает мiр в сплошное кладбище, и приговоренным к смерти, которые суетятся на нём, остается лишь повторять: Будем есть и пить, ибо завтра умрем! (Ис.22:13). Ибо жизнь не в пище, а в Боге, Который дает пищу, чтобы претворяющие ее в свою жизнь обретали Его как подлинное содержание, цель и радость бытия.

> Но именно потому спасение мiра и человека Сыном Божиим начинается с восстановления должного отношения к пище, с победы над рабской зависимостью от нее. Про Христа сказано, что Он начал свое служение с сорокадневного поста в пустыне, а когда в конце ощутил голод, то приступивший диавол попытался склонить Его к превращению камней в хлеб. Но Христос отверг этот соблазн словами: Не хлебом одним будет жить человек (Мф.4:4). Он не сказал, что можно жить и без хлеба, но отверг отождествление хлеба, т.е. материальной пищи с жизнью, и в Себе Самом раз навсегда явил, что подлинная жизнь – в Боге, в любви и общении с Ним. На страшную диавольскую ложь: «Человек живет, чтобы есть», Христос ответил: «Человек ест, чтобы жить», и значит, претворять свою пищу, претворять самого себя в подлинную жизнь – свободную, духовную и божественную жизнь с Богом.

> Изменилось ли что-нибудь в наше время? Спустя много веков всё так же стелется по мiру страшная ложь о жизни: «Человек живет, чтобы есть, т.е. потреблять, чтобы тело его было сыто и счастливо, а все запросы тела – удовлетворены». И даже когда вещают нам о грядущем «идеальном мiре», то и он понимается исключительно как мiр, где удовлетворены все материальные потребности. Голодный мечтает о куске хлеба. Но о таком же куске хлеба, только в виде бесчисленных материальных благ, земного потребительского счастья мечтает и сытый. В этом, только в этом видит он настоящую жизнь, только этим и заслоняется от бессмысленной, но неизбывной смерти. И именно с обличения этого страшного принижения жизни начинается христианство. Не хлебом единым, а Богом. Не пищей, а истинной красотой, мудростью и добром должен жить, призван питаться человек. И потому тема пищи завершается в Евангелии радостной и бездонно глубокой, бездонно таинственной вестью о Боге, ставшем нашей пищей, и значит – нашей жизнью. Об этом в следующей беседе.

 

> Воскрешение совести

> Великий пост – время раскаяния. Но что такое раскаяние? Вот еще одно чувство, предельно чуждое как будто всему духу современной цивилизации. Я готов даже сказать, что одна из психологических и идеологических ее основ – не просто отсутствие, но именно отрицание раскаяния как такового. И отрицание это делает нашу эпоху особенно страшной. Ибо зла в мiре всегда много, слишком много. Во все эпохи мiр был наводнен несправедливостью, ненавистью, жестокостью. Но, пожалуй, главное отличие мiра минувших времен – то, что в нём всегда присутствовал, хотя бы подспудно, дух раскаяния, побуждавший человека признать свою вину. Возьмем для примера одну из самых страшных страниц нашей истории – царствование Ивана Грозного, первое явление массового террора на русской земле. Кроме патологической жестокости царя, в памяти современников осталось и то, что его захлебывающаяся в себе жестокость внезапно сменялась приступами раскаяния. И дело не в том, что жестокость в конце концов пересиливала, а раскаяние оказывалось недолгим и бесплодным, но в том, что оно ощущалось как возможность хотя бы временной тоски по иному. Через много лет после кончины Ивана Грозного жарким летним днем Москва встречала тело замученного им митрополита Московского Филиппа⁵. И на глазах всего народа царь Алексей Михайлович коленопреклоненно приносил покаяние за грех своего предка, признавая вину не его одного, но и всей государственной власти.

> Вспомним это и спросим себя: возможно ли такое сегодня? Возможно ли вообразить кающимися нынешних носителей власти? А если невозможно, то почему? Ответ приходит сам собою: да потому, что та идеология и, если шире, тот дух, что воцарился на земле, отрицает саму возможность нравственной вины. Максимум, на что соглашаются, да и то редко, нынешние властители мiра, – это признание «ошибок». И вот выходит, что «по ошибке» погибали миллионы людей, «по ошибке» лилась и поныне льется кровь, «по ошибке» нависло над мiром кровавое зарево вселенской катастрофы...

> На более глубоком уровне важно, однако, вот что: раскаяние невозможно в нашем мiре потому, что ушел из него нравственный закон, различение добра и зла. Или, лучше сказать, добро и зло из категорий нравственных перенесены теперь в категории прагматические. Добро – это то, что так или иначе соответствует нашей идеологии и способствует ее успеху, зло – то, что этой идеологии не соответствует и успеху ее мешает. Сама же идеология – это не добро, не зло, а просто непреложная истина наподобие «дважды два – четыре». Про эту истину невозможно сказать, что она добро или зло, но всякий, кто ей не подчиняется, – сумасшедший, которого нужно по возможности обезвредить. Подобная идеологизация добра и зла составляет специфическую черту нынешней эпохи.

> Не знаю, понимают ли современные люди всё значение и все страшные последствия этой происшедшей на наших глазах революции. В том прошлом, когда понятия добра и зла еще не были подчинены идеологии, жалость и сострадание занимали особое место не только в личных, но и в общественных отношениях. Осужденный за самые страшные преступления мог рассчитывать на сострадание к нему, и это никем никогда не оспаривалось. Пушкинское «и милость к падшим призывал»⁶ было самоочевидной для всех нормой, а сострадание – отражением высшего добра, добра как такового. Человека, которого вели в кандалах по дороге в ссылку, не только можно, но и нужно было пожалеть: дать ему хоть кусок хлеба, чем-то помочь, и этот закон признавали все, не исключая тех, кто выносили приговор. Постучавшегося в чужую дверь ночью и попросившего воды следовало напоить, не спрашивая, кто он.

> Именно жалость и сострадание стали исчезать в мiре, где добро и зло превратились в элементы идеологии. И на это как на самое страшное следствие идеологизации современного человека указывает в третьем томе «Архипелага ГУЛАГ» Александр Солженицын⁷. Эта идеологизация делает невозможным и раскаяние, ибо раскаяние – акт нравственный, не зависящий ни от каких идеологических установок... Ведь и убийство с точки зрения какой-нибудь идеологии может быть полезно, но никогда и ни при каких условиях не станет оно добром. Можно убивать «законно» – например, защищая родину на войне. Но и участник такого «законного» убийства, если только он сохранился еще как нравственное существо, осознает его как зло, требующее раскаяния.

> Идеологизация добра и зла – это смерть совести. А смерть совести есть смерть раскаяния, ибо именно совесть является тем таинственным органом, что различает добро и зло. Нет, не об «ошибках» призван думать Великим постом человек; он призван раскрыть в себе совесть, углубиться в нее и вдохнуть освобождающего, живительного воздуха раскаяния, а значит, вернуться – прежде всего в самом себе – к нравственному закону.

---

> 5 Святитель Филипп Московский (в миру Федор Степанович Колычев; 1507–1569, с 1566 г. – митрополит Московский и всея Руси). Убит по приказу Иоанна IV Грозного. Останки его, с 1591 г. захороненные в Соловецком монастыре, были перенесены в Москву в 1652 г., после чего состоялась канонизация митрополита Филиппа в лике святителей.

> 6 Из стихотворения «Я памятник себе воздвиг нерукотворный...» (1836).

> 7 См., напр.: «Сейчас постучаться, попросить Христом-Богом: “Братцы! Люди! Помогите! Мы – узники, мы из тюрьмы бежали!” Как это было в девятнадцатом веке – к таежным тропкам выносили горшки с кашей, одежонку, медные деньги… Время не то. Продадут. Или от души продадут, или себя спасая. Потому что за соучастиеможно и им влепить по четвертаку. В прошлом веке не догадывались давать за хлеб и за воду политическую статью» (Солженицын А. Архипелаг ГУЛАГ. Т. 3. М.: Сов. писатель – Новый мир, 1989. С. 168).