> Пост-христианский мир кажется несравненно более добрым и, возможно, действительно добрее средневекового христианского. Признать это ужасно трудно. Кажется иногда, что современный мир хуже языческого Рима, где за гробом умершего императора шли и панегиристы, и шуты — первые восхваляли добродетельные деяния, а вторые их осмеивали, показывая изнанку личности. У нас предписывают не говорить о мертвых дурно не потому, что боятся мести мертвых, а потому, что уверены, что ничего дурного человек не совершил, во всяком случае, такого, что заслуживало бы смерти. Смерть, а не Христос, всё искупает.

> Один ревнитель благочестия — не имеет значения, православный или католик, главное, что из России — очень возмущался тем, как однажды в западной школе (кажется, итальянской) присутствовал на поминовении ученика, гомосексуалиста, умершего от наркотиков и СПИДа. Учительница и ученики (христиане и нехристиане) с одинаковым энтузиазмом говорили о том, какой это был чудный парень, как он никого не обидел, и выражали твердую уверенность, что тот пребывает на небесах. Это не были "секулярные" поминки, в них участвовали и верующие. Такое поминовение умершего есть всего лишь продолжение нового способа помнить живого — прежде всего, себя, но и ближнего: помнить достоинства, а не грехи.

> Сталкиваются две антропологии, два видения человека, причем оба христианские, или обе претендуют быть христианскими. Одна помнит грехи, другая помнит добродетели. Последнее кажется новаторской глупостью и дерзостью: как может человек говорить хоть о себе, хоть о других, хоть о живых, хоть о мертвых, что он, она, они ничем в жизни не согрешили или так страдали, что все прегрешения давно искуплены! В России это привело к знаменитому "пасхальному" поминовению усопших, резко противоречащему православной традиции, когда миллионы людей в Пасху устремляются на кладбище. И дело не в том, что эти люди не идут в церковь (в Москве на Пасху в храм идет двести тысяч человек, а на кладбище едут четыре миллиона). Дело в том, что едут на кладбище не поплакать о грехах покойников, а просто "помянуть" хорошего человека, с грехами которого уж верно всё как-нибудь "образуется".

> Часто вхождение в Церковь есть вхождение в память о грехе, и искусству видеть грех обучают как обучают ходить. Как произносить "помилуй меня", если не помнишь своего греха — и как поминать другого если не словами "помилуй его", то есть его грех? Но всё-таки полезно помнить, что Евангелие есть Благая Весть о том, что всякий, уверовавший в Христа, уже спасен, что даже молитвы об умерших христиан, которые в чистилище, есть молитвы о святых, что и в чистилище, согласно букве и духу Традиции, умершие молятся Богу о нас, грешных, и можно было бы обращаться к ним с "молитесь о нас", но как-то это не привилось — пока. Это трудно понять, но можно.

> Однако, как же быть с нехристями и с теми, кто своими грехами, такими очевидными, не тайными, зато до ужаса смертными, сравнялся с нехристем? Ну не успели мы окрестить человека — вон, как Окуджаву окрестили, так что он еще успел перед смертью исповедовать себя атеистом, просто из милосердия снизошедшего к настояниям жены. Были мы недостаточно хамы или чересчур хамы, так что ближний всё-таки не окрестился, значит, ближнему полный капут?

> Именно здесь, когда начинается соблазн заговорить об "анонимном христианстве", да с цитатами про то, что не всякий, говорящий "Господи, Господи", войдет в царство небесное, и наоборот, войдут многие, ничего такого не говорившие, на помощь приходит воспоминание о памяти. Только это уже не наша, человеческая память, а Божия. Мы пытаемся решить тайну спасения, сводя человека к его добрым делам или к его злым делам, а спасение тайна, ибо Бог помнит не дела человека, и даже, страшно сказать, не веру человека, а самого человека. Бог нелицеприятен, а наши грехи и наши добродетели — это всего лишь наше лицо; наши дела и наша вера — как руки и глаза, не более того (хотя без них — как без рук и как без глаз).

> Адвокаты сатаны и адвокаты ангелов, пессимисты и оптимисты, горячечные фанатики и фанатики теплохладности, — всё это герои человеческой памяти, а Благая Весть есть весть о том, что решает всё память Божия, не наша, и "память вечная" — не очень-очень длительная человеческая память, а память Вечности, и поэтому поминовение усопших не должно быть только просительной молитвой о прощении грешников или о прославлении праведников, а должно быть молчаливым вхождением в Память Божию.

> Бог помнит о нас то, что мы сами о себе не помним, поэтому Его суды, Его пути — не наши. Его память не добрее и не суровее, она просто другая, Божия — "Бог же не есть Бог мертвых, но живых, ибо у Него все живы" (Евангелие от Луки, гл. 20, ст. 38).