> Должен отвлечься, чтобы поделиться с тобой хорошей новостью. На прошлой неделе, во время молитвы, я неожиданно обнаружил, что простил человека, которого безуспешно пытался простить тридцать лет. Пытался и молился, чтобы простить. Когда это наконец произошло  — неожиданно, словно выключили радио у соседа, — первой мыслью было: "Как легко! Почему же у меня раньше не получалось?" Многие вещи начинают идти легко с того момента, как их вообще начинаешь делать, до этого они вообще не выходят. Как с плаванием: неделями никакие усилия не помогают удержаться на воде, но потом наступают день, час и минута, когда утонуть почти невозможно. Еще я подумал, что простить (жестокость того человека) и быть прощенным (за обиду)  — одно и то же. Слова "прощайте, и прощены будете" звучат как сделка. Возможно, они гораздо больше. Возможно, по небесным меркам, то есть для чистого разума, это тавтология: прощать и быть прощенным — два названия одного и того же. Важно, что разрешен разлад, и сделал это великий Разрешитель. Наконец (возможно, это замечательнее всего) мне по-новому открылся смысл притчи о судье неправедном. Ни одна дурная привычка не укореняется так глубоко, чтобы от нее нельзя было избавиться долгой (может казаться и напрасной) молитвой, хотя бы в глубокой старости.

> Интересно, узнают ли давно умершие люди, что мы их, наконец, после многих безуспешных попыток, простили? Хотелось бы, чтобы узнавали. К чему прощение данное, но не принятое? Это подводит меня к твоему вопросу.

> Разумеется, я молюсь об умерших. Это получается настолько естественно, настолько само собой, что лишь очень веский теологический аргумент меня от этого удержит. Не знаю, что станется с остальными моими молитвами, если мне запретят молиться об умерших. В нашем возрасте большинство самых дорогих: для нас людей умерли. Какая связь с Богом может у меня быть, если Ему нельзя говорить о тех, кого я больше всего люблю?

> Согласно традиционной протестантской точке зрения, все умершие либо прокляты, либо спасены. Если они прокляты, молиться за них бесполезно. Если они спасены, это тоже бесполезно. Бог уже всё для них сделал. О чём еще мы можем просить?

> Однако разве мы не верим, что Бог уже все сделал и делает для живых? О чём еще мы можем просить? И всё же просить нам заповедано.

> "Да, — скажут мне, — но живые еще в пути. Для них не закончены испытания, возможности стать лучше или ошибиться. Спасенные уже совершенны. Их путь закончен. Молиться за них — значит полагать; что их могут ждать и трудности и успехи. У тебя получается что-то вроде чистилища".

> Что ж, и вправду так. Хотя нетрудно предположить, что и на Небесах можно постоянно увеличивать блаженство через всё более радостное подчинение воле Божьей, без неудач, но не без напряжения сил — влюбленные знают, что к наслаждению ведут и трудности, и крутые ступени. Но не буду ни настаивать, ни гадать. Я в чистилище верю.

> Заметь, у деятелей Реформации были веские причины усомниться в "римском учении о чистилище", каким оно к тому времени стало. Я говорю даже не об индульгенциях. Если от "Чистилища" Данте ты перейдешь в XVI век, то ужаснешься упадку. У Томаса Мора в "Молитве душ" чистилище — просто временный ад. В нём душу мучат дьяволы, чье присутствие "для нас ужаснее и горше, чем сама боль". Еще хуже у Фишера в Проповеди на Псалом VI: пытки столь сильны, что претерпевающий их дух из-за боли не способен "помнить о Боге, как должно". Забылся смысл слова "чистилище". Муки в нём не только не приближают нас к Богу, но и заставляют о Нём забыть. Это место не очищения, а просто наказания.

> Правильная точка зрения чудесным образом возвращается у Ньюмена в "Сне Геронтия". Если я правильно помню, спасенная душа у самого престола молит, чтобы ее оттуда забрали и очистили. Она не желает хоть мгновением дольше "оскорблять тот свет своей тьмой". Религия востребовала чистилище обратно.

> Разве наши души не требуют чистилища? Разве не разорвется сердце наше, если Бог скажет нам: "И вправду, дитя, изо рта у тебя пахнет и одежды грязны. Но мы здесь милостивы, и никто не упрекнет тебя в этом, никто не отшатнется от тебя. Войди в нашу радость". Разве мы не ответим: "Спасибо, сэр, но можно мне сначала очиститься?" — "Тебе будет больно".  — "Всё равно, сэр".

> Я думаю, очищение почти всегда связано со страданием. Думаю я так отчасти потому, что так говорит традиция, но еще и потому, что без него не обходилось ничто по-настоящему хорошее, что было в моей жизни. Но я не считаю страдание целью очищения. Наверное, люди не хуже и не лучше, чем я, могут страдать меньше или больше меня. "Здесь нет никакой заслуги". Всё зависит от того, какое потребуется лечение.

> Мне очень по душе сравнение с креслом зубного врача. Надеюсь, что, когда зуб жизни будет вырван и я буду "приходить в себя", голос скажет: "Прополощи рот вот этим". Это и будет Чистилищем. Полоскание может занять больше времени, чем мне сейчас кажется. Вкус этого может оказаться более обжигающим и вяжущим, чем я теперь могу вынести. Но Мор и Фишер не убедят меня, что это будет мерзко и противно.

> У тебя, впрочем, другая трудность: мертвые находятся вне времени.

> Откуда тебе это известно? Разумеется, я верю, что быть Богом — значит радоваться бесконечному настоящему, где ничто еще не ушло и ничто не придет. Значит ли это, что мы можем сказать так (или почти так) и о святых, и об ангелах? Вполне возможно, что для мертвых время течет иначе, чем для нас: имеет, так сказать, не только длину, но и ширину. Мы сами уже в этой жизни можем отчасти познать подобную ширину, когда учимся делать больше одного дела сразу. Не исключено, что для них ширина увеличена: прошлое, как и у нас, всегда становится прошлым, но каждый момент настоящего вмещает гораздо больше, чем у нас.

> Я чувствую (подумай, вдруг это нечто большее, чем просто чувство?), что пребывание умерших праведников вне времени несовместимо с воскресением тела.

> Опять-таки, мы ведь уже решили, что, о ком бы мы ни молились, причины, которые приведут к осуществлению того, о чём мы молимся, или исключат это, уже действуют. Цепь таких причин уходит, наверное, к сотворению мира. Причины, которые сделали болезнь Джорджа неопасной, уже действовали, когда мы о нём молились. И наоборот, будь она опасной, действовали бы другие причины. Вот почему я думаю, что наши молитвы услышаны или не услышаны в вечности. Согласование духовной и физической истории мира совершено в самом акте творения. Наши молитвы и другие свободные действия становятся нам известны лишь тогда, когда мы к ним приступаем. Но с точки зрения вечности они вписаны в партитуру великой симфонии. Они не "предопределены": <приставка> пред- изображает вечность в виде каких-то древних времен. Мы не способны ощутить нашу жизнь как бесконечное настоящее в очах Божьих, то есть в нашей глубинной реальности, но мы вечны. Когда я говорю, что мы "во времени", я не хочу сказать, что мы каким-то невероятным образом оказались вне того бесконечного настоящего, в котором Он видит нас, как Он видит всё. Просто наша тварная ограниченность такова, что нашу, в своей основе вневременную, реальность мы можем ощутить лишь через последовательные события.

> Вообще, мы с самого начала неверно поставили вопрос. Вопрос не в том, можно ли считать мертвых частью вневременной реальности. Они  — часть такой реальности; часть ее и вспышка молнии. Вопрос скорее в том, разделяют ли они божественное восприятие вневременности.