Тема выпуска:
Евхаристия  — таинство единства (4).
Единство свыше и единство снизу (2)

В конце этого выпуска - форма для выражения Вашей его оценки.

---

Глава 7. ТАИНСТВО ЕДИНСТВА

Приветствуйте друг друга целованием святым...
(1Кор.16,20)

V

Чем выше слово, тем оно двусмысленнее, тем настоятельнее требует от христиан, употребляющих его, не просто наиболее точного себе определения, но и освобождения, экзорцизма, очищения ото лжи, изнутри его извратившей. То различение духов, к которому призывает апостол Иоанн Богослов, есть, прежде всего, различение слов, ибо не только слово пало, как пал весь мир, всё творение, но именно с падения слова, с его извращения и началось падение мира, через слово вошла в него та ложь, отец которой дьявол. Яд же этой лжи в том, что слово осталось тем же, так что, говоря "Бог", "единство", "вера", "благочестие", "любовь", человек убежден, что он знает то, о чём говорит, тогда как в том и падение слова, что изнутри оно стало "другим", стало ложью о своем собственном смысле и содержании. Дьявол не создал новых, "злых" слов, как не создал и не мог создать он другого мира, как не создал и не может создать ничего. Вся ложь и вся сила его лжи в том, что он те же слова сделал словами о другом, узурпировал их и превратил в орудие зла, и в том, следовательно, что и он и слуги его в "мире сем" всегда говорят на языке, буквально украденном у Бога.

Но потому и тщетны все попытки свести вопрос о словах, об их содержании и смысле – к вопросу об их определении. Ибо определение совершается опять-таки при помощи слов, словами, и это значит – не выходит и вывести не может из порочного круга, заключившего в себе, поработившего себе всё падшее творение. Поэтому не в определении, а в спасении нуждается падшее слово, как и весь падший мир, и спасения этого чает не от самого себя и не от других слов, а от очищающей и возрождающей силы и благодати Божьей.

Таким спасением слов силой Божьей и призвано быть богословие, сущность которого в искании "бого-приличных слов" (Θεοπρεπεις λόγοι). Но исполняет оно свое призвание не при помощи определений, не "словами о словах", а отнесением слова к той реальности и к тому опыту ее, которые первичнее слова и по отношению к которым слово есть символ: явление, дар, причастие, обладание... Ибо именно символом, то есть не определением реальности, которая на последней глубине своей неопределима, а ее явлением и причастием к ней и обладанием ею слово было создано, им оно перестало быть в своем падении, им снова становится, становясь самим собою в той встрече с Реальностью, в том принятии ее, которые мы называем верой.

Изъян современного, в том числе, увы, и православного богословия, а потому и столь очевидное бессилие его в том, что оно так часто перестает быть этой отнесенностью, становится "словами о словах" и определением определений. Оно либо, как на современном Западе, пытается перевести христианство на "язык современности", на котором, потому что это не только "падший" язык, но и поистине язык отречения от христианства, богословию нечего сказать, и, усваивая который, оно само становится отречением. Либо же, как это мы часто видим у православных, оно пытается навязать "современному человеку" свой отвлеченный и во многом действительно "архаический" язык, который, в ту меру, в какую он для этого "современного" человека не отнесен ни к какой реальности, ни к какому опыту, остается чуждым и непонятным и над которым ученые богословы производят при помощи всё тех же определений и интерпретаций попытки искусственного дыхания.

Но в христианстве вера, как опыт встречи и дара, в этой встрече полученного, первичнее слов, ибо только от этого опыта обретают они не просто свой смысл, но и силу. "От избытка сердца говорят уста" (Мф.12,24). И потому слова, к этому опыту не отнесенные, или же от него оторвавшиеся, неизбежно становятся только словами – двусмысленными, удобопревратными и лукавыми.

VI

Всё сказанное относится в первую очередь к действительно ключевому для христианства слову единство. Нет на человеческом языке слова более Божественного, но потому – в падении своем, в "украденности" своей у Бога – и более дьявольского. И это так потому, что тут как первичный смысл, так и подмена, кража касаются не чего-то только связанного с жизнью, а самой жизни, подлинной жизни в ее первосущности.

Слово "единство" потому Божественно, что в опыте христианской веры отнесено оно, прежде всего, к Самому Богу, к откровению Божественной Жизни как Единства и Единства как содержания и полноты Божественной Жизни. Бог открывает Себя в Своем Триединстве и Триединство как Свою Жизнь, и это значит - как источник и начало всей жизни, как поистине Жизнь жизни... И, может быть, нигде лучше и полнее не выражено, не воплощено знание Церковью этого, всякое разумение, всякое определение превосходящего Единства, чем в иконе всех икон, в рублевской Троице, чудо которой в том, что, будучи изображением Трех, она есть, в глубочайшем смысле этого слова, икона, то есть откровение, явление и видение Единства как Самой Божественной Жизни, как Сущего.

Потому, что на последней глубине своей вся христианская вера обращена к Триединому Богу, что она есть знание Бога в Его Триединстве, этим же знанием знает она и созданную Им тварную жизнь, знает ее в ее первозданности, знает в падении, знает в спасении. Это, во-первых, знание и опыт творения, то есть Богом созданной и дарованной жизни как единства с Богом и в Нём, только в Нём, – со всем творением, всей жизнью. Это, во-вторых, знание и опыт падения, то есть самой сущности зла греха как разделения – отделения от Бога и потому распада и разложения самой жизни, торжества в ней смерти. И это, наконец, знание и опыт спасения как восстановленного единства с Богом и в Нём – со всем творением, а в этом единстве – сущности новой и вечной жизни, грядущего в силе, но уже дарованного, уже предвосхищаемого Царства Божия: "Да будут едино, как и Мы едино" (Ин.17,22).

А это значит, что единство по отношению к христианской вере не есть нечто хотя бы и важное и желанное, но всё же "добавочное", от самой веры отличное, так что может быть вера без "единства" и может быть единство, не верою содержимое, являемое и живущее. В единстве  – сама сущность, само содержание веры, которая и есть вхождение в единство, принятие единства, утраченного миром в его падении, и опыт этого единства как спасения и новой жизни. Поэтому про веру сказано, что "праведный верою жив будет" (Рим. 1,17), что "верующий в Сына имеет жизнь вечную" (Ин. 3,36) и "не умрет вовек" (Ин.11,26). Вера есть причастие единству свыше и в нём – "иной – вечной - жизни начало"... {из 7-й песни Пасхального канона; слав.: "иного жития, вечного начала"} Даром же, присутствием, исполнением этого единства свыше, и потому – веры, в "мире сем" является Церковь. По отношению к вере она не "другое", хотя бы с верой и связанное, но именно исполнение самой веры, то единство, принятие которого, вхождение в которое, причастие к которому есть вера. В христианском предании и опыте вера – это то, что приводит к Церкви и вводит в нее, что саму Церковь знает как исполнение веры, как новое творение и новую жизнь. Человек, говорящий – а таких очень много в наши дни – "я глубоко верующий, но моя вера не нуждается в Церкви", возможно, верит, и даже глубоко, но вера его другая, не та, что с первого дня христианства была жаждой крещального вступления в Церковь и постоянным утолением этой жажды в "единстве веры и любви", за Трапезой Христовой, в Его Царстве. Вся жизнь Церкви "светлеется Троическим единством в священной тайне" {слав. "священнотайне", см. 1-й антифон 4-го гласа}, и, обратно, только в том и только то жизнь Церкви, что этим Божественным единством светится и ему приобщает. Этим светом и, следовательно, в Церкви и Церковью может поэтому жить отшельник, внешне отдаленный, как преп. Серафим Саровский в своей "дальней пустыньке", от церковной "видимости", и им может не жить человек, в эту видимость, в эту внешнюю церковную деятельность с головой погруженный. Ибо весь строй Церкви, все "структуры", вся "видимость" ее только в ту меру и живы, и действенны, и животворят, в какую отнесены к этому Божественному единству свыше, и отнесены не только как "средства" к последней цели – когда "будет Бог всё во всём" (1Кор.15,28), но как уже и сейчас – образ, дар, свет и сила Царства Божия, как поистине – видимость и осуществление ожидаемого...

И вот, только этим единством свыше, в котором подлинная жизнь ее, и благодать, и новизна этой жизни, отделена Церковь от "мира сего", только знанием и опытом этого единства познаёт его как "мир падший", образ которого проходит (1Кор.7,31) и который обречен смерти. Ибо, если в "видимости" своей, в своих членах и во всей своей "внешней" жизни Церковь – плоть от плоти и кровь от крови "мира сего", то в своей подлинной жизни, миру невидимой, ибо "скрытой со Христом в Боге" (Кол. 3,3) и только верой узнаваемой, она всецело иноприродна по отношению к нему, потому что в том и падение его, тем он и "мир сей", что грехом оторвана жизнь его от единства свыше и в отрыве этом сама стала распадом, тлением, безнадежной порабощенностью смерти и времени, царящим на земле.

Но потому именно тут, именно в постижении иноприродности Церкви по отношению к "миру сему", сущности ее как единства свыше, раскрывается нам подлинный смысл той подмены, о которой мы сказали выше, что в ней главный и самый страшный соблазн, отравляющий современное церковное сознание, подмены единства свыше – единством снизу.

Если Вы хотите поддержать проект "Христианское просвещение" или сотрудничать с ним...