Тема выпуска:
История православия в СССР/России: 8-е десятилетие XX в. (4: внешние сношения РПЦ)

 

Вскоре после избрания на патриарший престол патриарх Пимен предпринимает несколько зарубежных поездок. Особенно важной была его поездка в мае 1972 г. в Святую землю, где он встретился с министром по делам религий Израиля; причем тогда впервые со времени египетско-израильской войны 1967 г. советский авиалайнер приземлился в Израиле. Здесь патриарха встретили массовые демонстрации недавних эмигрантов из СССР, упрекавшие его за сокрытие правды о религиозных преследованиях на родине, а также за поддержку официальной советской политики.

В октябре того же года патриарх нанес визиты в Грецию, Румынию и Югославию. В октябре 1977 г. он посетил Вселенского патриарха в Константинополе, с которым на тот момент отношения были несколько напряженными, поскольку Московская патриархия даровала автокефалию Православной церкви в Америке, законность которой Константинополь не признавал. Однако, возвращаясь к визиту в Грецию, отметим, что патриарх был принят Г. Папандопуло, премьер-министром хунты, несмотря на то что ранее Московская патриархия в письмах греческому Синоду осудила хунту. На пресс-конференции в Афинах патриарха попросили прокомментировать "Великопостное письмо" Александра Солженицына. Солженицын в своем послании описал печальное и угнетенное положение религии в СССР и укорил патриарха, который в предыдущем Рождественском послании русским за границей призывал их заботиться о патриотическом и религиозном воспитании детей, в то время как у себя дома, в СССР, он никогда не замечал проблемы детей, лишенных подобного воспитания. Митрополит Ювеналий, недавно назначенный главой Отдела внешних церковных сношений на место ослабевшего Никодима (оба иерарха сопровождали патриарха), признал, что такое письмо было получено, но оно содержит много неточностей, отражающих "слабое знание Солженицыным духовной жизни Русской церкви".

Один видный священнослужитель позднее развил эту мысль в частной беседе. Он согласился с мнением Ювеналия: поскольку Церковь не признавалась законным институтом, упрек Солженицына был бессмысленным — патриарх не имел власти что бы то ни было изменить, поскольку законными были только "двадцатки". Так что Солженицыну следовало направить свое письмо или советскому правительству, или в оба адреса, или каждой отдельной "двадцатке": По свидетельству самиздатовского источника, патриарх, получив письмо, сказал с горькой улыбкой: "Побыть бы ему в моих башмаках только пару дней! — И прибавил: — Ну пусть пишет!"

Но на упомянутой афинской пресс-конференции тон ответов Ювеналия был заметно сдержанным, а не враждебным. Возможно, это был один из первых признаков перемены в отношении Московской патриархии к своим диссидентам ("своим" — в том смысле, что они были активными членами той же Церкви; нелишне заметить, что в глубине души многие русские священнослужители, без сомнения, восхищались действиями тех людей, кто героически противостоял в одиночку и совершенно безоружными всей мощи политической государственной машины, защищая гражданские и религиозные права личности). Более того, поток предоставленных диссидентами документов, достигнув Запада, засвидетельствовал слишком широкие масштабы преследований Церкви, которые уже было невозможно отрицать, хотя Никодим однажды ответил в этой связи православному священнику в Америке так: "Давайте договоримся по этому вопросу. Вы публикуйте на Западе эти материалы, а мы их будем опровергать".

Два случая такого сделанного на высоком уровне отрицания преследований выглядели совершенно неубедительно. Один был связан с посещением Пименом в сентябре 1973 г. Всемирного совета Церквей в Женеве. Впервые д-р Филипп Поттер, генеральный секретарь ВСЦ, приветствовал патриарха и призвал его постараться расширить права человека в Советском Союзе, а также и во всем мире. В ответ Пимен прочитал заранее заготовленный и составленный "кем-то" текст, в котором напрочь отрицался факт ущемления прав человека и гражданина в СССР и превозносился "социалистический образ жизни, который в значительной степени соответствует христианским идеалам". Затем он констатировал, что трудности, с которыми встречаются христиане в Советском Союзе, не являются непреодолимыми, и поэтому "мы сами должны работать, чтобы справиться с нашими сложностями и улучшить наше общество". Вторая часть этого заявления, несмотря на всю его софистику, является тем не менее попыткой намекнуть, что есть темы, которых он, патриарх всея Руси, предпочитает не касаться. Сам по себе это был шаг вперед по сравнению со многими сделанными ранее заявлениями Никодима и Николая (Ярушевича).

Второй случай связан с Генеральной Ассамблеей Всемирного совета церквей в Найроби (Кения) в ноябре–декабре 1975 г. Глеб Якунин и Лев Регельсон от имени преследуемых верующих и всех узников совести в Советском Союзе обратились к Ассамблее с письмом. В нём кратко пересказывалась история послереволюционных взаимоотношений между государством и Церковью и говорилось об откровенном признании преследований, содержавшемся в заявлениях патриарха Тихона. В письме цитировались акты и декларации 20-х гг. других религиозных организаций в СССР и за рубежом в поддержку преследуемых православных христиан и выражения благодарности за них патриарха Тихона. Далее в письме говорилось о возобновившихся гонениях при Хрущеве и молчании ВСЦ по этому поводу с упоминанием таких осужденных за свои убеждения, как Владимир Осипов, и многих других. Авторы призвали ВСЦ публично молиться за узников совести и за преследуемые в СССР церкви, выносить совместные протесты, требуя, например, права открывать церкви там, где это считают необходимым верующие, и печатать Священное писание в достаточных количествах — достать его в СССР было почти невозможно, и за его неофициальное издание группа русских баптистов была арестована и приговорена к тюремному заключению.

Митрополит Ювеналий, глава православной делегации, попытался поставить под сомнение объективность авторов, упомянув, что у Якунина были сложные отношения со своей собственной Церковью, а Регельсон враждебно относится к идее экуменизма в целом. Приводя традиционные, приводившиеся после 1927 г. в официальных заявлениях аргументы, Ювеналий сказал, что церковные люди преследовались за враждебность к Советскому государству, а не за веру, но признал, что "были и есть проблемы в жизни Церкви, вызванные нарушениями законов, касающихся религиозных общин, как местными представителями государственной власти, так и членами церковных общин". Затем он сделал комплимент Совету по делам религий за то, что тот был "полезен" Церкви, явно опровергая уже цитировавшиеся внутренние отчеты СДР, которые делают совершенно очевидным, что истинная цель СДР — подавление, пресечение и притеснение Церкви при любой возможности.

Совершенно ясно, что только в случае радикальных изменений во внешней политике Церкви ее представители могли реагировать иначе на письмо Якунина–Регельсона. Однако не кто иной, как делегат английской баптистской церкви д-р Эрнест Пейн, по-своему угодил СДР больше, чем делегация РПЦ. После того как большинство уже проголосовало за резолюцию, гласившую, что "ВСЦ озабочен ограничениями религиозной свободы, особенно в СССР. Ассамблея почтительно предлагает правительству СССР эффективно обеспечивать выполнение седьмого принципа Хельсинкского соглашения", Пейн "предложил, чтобы вопрос в целом вернули в комитет, так как ассамблея обсуждала вопрос без рассмотрения его комитетом". Это было принято. Под давлением делегата Русской православной церкви комитет смягчил формулировку на "предполагаемые нарушения свободы религии", исключив понятие "СССР" из текста. Эта поправка и была принята в конце концов. Тем не менее вопрос о преследовании религии в СССР впервые открыто обсуждался ассамблеей ВСЦ, и с тех пор его невозможно было полностью замалчивать.

В марте 1976 г. Якунин и Регельсон отправили новый меморандум д-ру Поттеру. Он содержал подробный и критический анализ советского законодательства о религии в целом, особенно поправок 1975 г., показывая не только его чрезвычайно дискриминационный характер, но и ухудшение статуса религии — поправки 1975 г. впервые предоставили советским "регистрационным органам" право увольнять из церковных учреждений людей, выбранных верующими. Тот факт, что поправки не разрешали религиозной организации даже начинать свою деятельность до утверждения и регистрации ее Советом по делам религий, означал, что акт регистрации религиозного объединения превратился из функции санкционирующей, по законодательству 1929 г., в разрешающую функцию в соответствии с поправками 1975 г. Детальный анализ доказал, что преследования на религиозной почве являются государственной политикой, поэтому авторы меморандума призвали ВСЦ предпринять решительные акции, осуждающие отношение советских властей к правам человека. В то же время они направили письмо патриарху Пимену, извещая его о клевете и искажении, которым их акция была подвергнута одним священником в подмосковном приходе. Они высказывали озабоченность, как бы это не стало первым актом спектакля, разыгранного КГБ–СДР в наступлении на авторов меморандума. Повлияло ли это предупреждение, или просто времена переменились, но преследований не последовало. Более того, как отметили Якунин и Регельсон в своем втором меморандуме Поттеру, даже советская пресса не смогла ни полностью проигнорировать отклики на их первый меморандум в ВСЦ, ни отрицать все содержавшиеся в нём факты и должна была признать, что иногда местные власти допускали нарушения прав верующих.

Тем не менее ВСЦ выжидал четыре года, прежде чем обнародовал первый открытый критический разбор советской церковной политики. Это сделал д-р Конрад Рейзер, исполнявший обязанности генерального секретаря ВСЦ, который направил 1 октября 1980 г. в отсутствие Поттера письмо митрополиту Ювеналию, в котором выражалась обеспокоенность ВСЦ "большим количеством случаев одновременного рассмотрения судами дел, касающихся верующих... мы не уверены, что "нерелигиозные", как утверждают, основания для этих процессов будут поняты как в самом Советском Союзе, так и за рубежом, и мы обеспокоены тем, что увеличение числа таких процессов и придание им широкой гласности в советских средствах информации могут настроить советское общественное мнение против церковной жизни... мы убеждены, что приговоры, уже вынесенные на закончившихся процессах, не соответствуют тяжести преступлений, которые якобы были совершены".

Ответ митрополита Ювеналия в данных обстоятельствах был очень сдержанным. Он заявил, что направил запрос в СДР, требуя точных объяснений относительно судебных процессов и приговоров, о которых шла речь. Затем от имени Церкви отмежевался от карательных действий государства. Далее Ювеналий утверждал, что, по его мнению, государство проявляло терпимость, освобождая обвиняемых, признавших себя виновными и публично раскаявшихся, например Регельсона, который был освобожден, получив пять лет условного заключения, и отца Дудко, сразу же после освобождения получившего приход в епархии самого Ювеналия, хотя государственные органы еще не закончили следствие. Таким образом, Ювеналий еще раз решительно подчеркнул, что Церковь не признала обоснованность подобных уголовных обвинений со стороны государства.

Заявления о непричастности к государственной карательной политике и признаки попыток защитить от нее духовенство были сами по себе значительными шагами на пути постепенного самоосвобождения церковного руководства, хотя в ряде случаев за рубежом, правда, всё реже, еще делались некоторыми русскими иерархами заявления, одобрявшие в целом советскую политику.

 

Никодим добился такой уступки, как двусторонний обмен с Западом студентами-теологами, что способствовало расширению эрудиции молодых русских богословов, которые в течение двух лет обучались в римско-католических духовных семинариях в ФРГ (Регенсбург), Париже и Ватикане. Он приглашал иностранных теологов, читать лекции в Ленинградской духовной академии, выводя таким способом Русскую церковь и богословие из изоляции, навязанной режимом. Благодаря личности и авторитету Никодима в экуменических кругах, его деятельность на международной арене, по мнению советских чиновников, была настолько важна для внешней политики советского государства, что он, его епархия и, косвенно, Церковь в целом, используя это, добились большей безопасности для себя внутри страны. Со смертью Никодима не изменились ни направление внешней политики, ни обязанности патриархии по отношению к советскому государству, но среди руководства патриархии не было людей, равных Никодиму по престижу и энергии, способных бороться и добиваться уступок от государства. Первым результатом этого стало частичное свертывание программы обмена: с 1979 г. не было ни одного советского аспиранта — православного богослова в Регенсбурге, а с 1981 г. не было ни одного советского аспиранта-богослова в Ватикане. Как отметил один из русских духовных лиц, "внешнеполитическая деятельность Русской православной церкви... стала [при Ювеналий] менее эффективной, что также грозит постепенным ослаблением позиции Церкви внутри страны".

Ювеналий был последователем Никодима, но ему недоставало многих интеллектуальных и дипломатических достоинств Никодима.