> Молитва преп. Ефрема Сирина, <по всей вероятности, была> написана на сирийском языке. Сирийского текста не сохранилось. История греческого текста молитвы, его разных списков и церковнославянских переводов – особая область. Изложить ее квалифицированно мог бы тот, кто этим занимался профессионально. Мы ограничиваемся дословным переводом греческого текста и комментариям к отдельным его словам. Читатель заметит, что между церковнославянским переводом и греческим текстом есть некоторые различия.

> Господи и Владыка жизни моей!
> Духа праздности (безделья)¹, многоделанья (суетливости)², властолюбия³ и пустословия не дай⁴ мне.
> Дух же целомудрия,⁵ скромности⁶, терпения⁷ и любви даруй (по милости) мне, рабу Твоему.
> Воистину, Господи, Царь!
> Даруй мне видеть мои ошибки⁸ и не выносить суд⁹ брату моему, ибо Ты благословен вовеки.

> SUB SPECIE POETICAE^*

> Молитве преп. Ефрема Сирина принадлежит особое место в традиции русского благочестия¹⁰. А.С.Пушкин из «множества божественных молитв» выбирает ее:
> Всех чаще мне она приходит на уста
> И падшего крепит неведомою силой.

> Каждый, кому знако́м православный обиход, знает волнение, которым сопровождается первое возглашение этой молитвы перед Великим Постом. И в продолжение постных седьмиц, каждый раз, когда священник выходит и начинает: «Господи и Владыко…», что-то происходит: что-то совсем настоящее. Мы чувствуем себя в самом сердце Великого Поста и как будто в сердце молитвы – <не этой молитвы, а молитвы вообще>. Момент самой большой серьезности и интимности. Особенности исполнения молитвы, несомненно, содействуют этому. Она как бы разрывает привычное пространство богослужения – как это делает, по своему, «Житие Марии Египетской», когда его читают по-русски на Мариином стоянии. «Простое», не распевное чтение, земные поклоны, их удивительное распределение (три и в конце один), поясные поклоны и повторение «Господи, очисти!» перед повторным чтением молитвы… Во второй раз те же слова звучат уже иначе! И та особая общность молящихся, которую создает эта молитва: в ней каждый говорит «от себя одного» («Владыко живота моего» – не «нашего»!) и обращен в собственную глубину (общие молитвы естественно связываются с местоимением «мы»). Эта монашеская молитва со всей решительностью ставит меня перед моим Владыкой, Владыкой моей жизни. Она похожа на келейную, а не храмовую молитву (очень близка, например, молитве свт. Иоанна Златоуста «По числу часов…»), но сте́ны кельи как будто исчезли – или дверь, которую рекомендуется затворить перед тем, как начать молиться, открылась. «Покаяния двери», как говорит другое прекрасное песнопение Постной Триоди, раскрываются. Важно и то, что это редкое «я» общей молитвы – в равной мере и «я» иерея, который в литургическом действе обычно выделен из общего собрания мирян. Может быть, ни в одном другом моменте богослужений мы не видим его молящимся не о нас и за нас, а как мы и среди нас.

> Молитве преп. Ефрема Сирина посвящено много прекрасных толкований и комментариев. Моя задача, как обычно, – посмотреть на нее с точки зрения поэтики. Сила этой молитвы, несомненно, связана и с красотой ее построения – совершенно особой красотой.

> Прежде всего, того, о чём у нас шла речь в предыдущих комментариях как о самых общих свойствах литургического песнопения: богатства аллюзий и цитат, «извития словес», изощренной символики, игры контрастами и парадоксальными столконовения слов – всего этого в ней просто нет. Нам еще не пришлось говорить о звуковом строе гимнографии, но здесь и это не так существенно. В греческом оригинале созвучия и почти рифменные сближения слов заметнее – особенно в стихе:
> πνεῦμα ἀργίας, περιεργίας, φιλαρχίας και ἀργολογίας,
> да и в следующем:
> σωφροσύνης, ταπεινοφροσύνης, // ὑπομονῆς και ἀγάπης.

> В славянском тексте первая же пара слов: праздности, уныния – нисколько не созвучных, говорит нам, что всякая звуковая и морфологическая игра осталась в стороне. Аскетизм, даже минимализм внешних художественных средств только усиливает обращенность этих прошений. Они не отвлекаются на уточнения и украшения.

> И вместе с тем, эту молитву никак нельзя назвать безыскусной. Просто ее художественное решение лежит глубже всего, о чём мы говорили: это общая композиционная идея. Ее можно определить так: сплошная симметрия или мотив парности.

> Этот ритм вводит уже первое обращение: Господи и Владыко… Второе обращение также содержит в себе пару: Господи, Царю! Ритм мысли задан.

> Первая часть молитвы (до второго воззвания) состоит из двух симметричных прошений: о помощи в освобождении от некоторых дурных свойств, пороков – и о даровании некоторых необходимых благих свойств, добродетелей. Тех и других называется по четыре. Каждое из них достойно глубокого размышления (размышления об отдельных пороках и добродетелях, перечисленных в этом ряду, и составляют обычно посвященные молитве проповеди и беседы). Но нас сейчас интересует само это число – четыре. Если посмотреть на близкую, по существу, молитву свт. Иоанна Златоуста «По числу часов…», можно понять, что и тех, и других свойств могло быть разное число; варианты и разночтения греческих и славянских текстов говорят о возможности другого состава пороков и добродетелей. Выбор четырех и четырех – это решение, которое сто́ит обдумать.

> Наконец, последнее прошение также представляет собой двойную симметричную фигуру: зреть собственные прегрешения – и не осуждать ближнего¹¹.

> И эта четность, симметричность производит свое действие. Мы чувствуем в этом что-то необычное. Мы привыкли, что в литургических текстах господствует число три (<Ныне и присно и вовеки веков; яко подобает Тебе всякая слава, честь и поклонение>; примеры можно умножать). Три – формообразующее для храмового искусства число.

> Мы неосознанно ждем троичности в построении молитвенного текста. Но здесь ее не слышно! Я не хочу обращаться к числовой символике, которая, несомненно, важна в храмовом искусстве (и вообще в искусстве Средневековья) – но поиски и толкования которой всегда склоняют к лишним фантазиям.

> Вероятно, достаточно того, что четверка прямее всего отсылает к четырем сторонам света, то есть создает впечатление вселенского пространства. Человек, произносящий одно за другим эти четыре весомейшие слова, чувствует себя как бы в центре, от которого простираются четыре конца света.

> Он просит дать ему измениться так, как если бы он хотел переменить один мир на другой: мир с координатами праздность – уныние – любоначалие – празднословие на мир, «концы» которого целомудрие – смиренномудрие – терпение – любовь. Не углубляясь далее в символику, можно сказать, что построение, в основе которого лежит число три, создает впечатление цельности и собранности, а то, что построено на двух и четырех, – открытости. И эта открытость и заключает в себе, как мне кажется, глубокий образ постного времени.

> Параллельное парное построение, как известно, – свойство библейских текстов. Гимнография отличается более сложными фигурами симметрии: хиазмом, прежде всего. И в нашей молитве есть один простой хиазм, <т. е. зеркальное расположение частей относительно некоторой оси>.

> <Разделим условно> молитву на две <неравные> части. Два первых прошения первой части, о которых мы говорили, начинаются перечислениями и кончаются глаголом (не даждь, даруй). Вторая часть, которая содержит в себе третье прошение, начинается с глагола: даруй.

> И только затем следует предмет просьбы (вновь двойной, как мы говорили: видеть свои прегрешения – и не осуждать брата). Эта перемена мест глагола создает впечатление того, что последнее прошение – как бы финал, нечто еще более значительное, чем первые два. Последнее – и не осуждати брата моего – звучит как предел всех этих молений, как цель тех изменений, о которых просит молящийся.

> Я говорила о том, какой неожиданной силой обладает первое воззвание молитвы, Владыко живота моего. Слово Владыка открывает свой страшный и простой смысл: не мироздание, не ангелы, не небесные воинства – вся моя, вот эта жизнь в Его власти.

> С той же неожиданной силой звучит слово брат в конце молитвы. Привычное по множеству христианских употреблений, слово брат оживает здесь как прямая, несимволическая реальность – брат мой. «Я», о котором мы говорили как о необычном моменте общей молитвы, в конце концов, как свою последнюю цель видит неосуждение другого. И это не просто другой, а брат мой (способность видеть в другом брата – тоже дар и плод духовного труда).

> Если вдуматься, поразительна скромность этой молитвы. Она не просит о мирных и премирных благах, о спасении, о блаженстве, о каких-то особых духовных дарах. Она не просит даже о прощении. Она просит о духовном труде. Высшим даром себе молящийся видит способность различать собственное несовершенство и не выносить приговора другому. Сила и интенсивность прошения дает понять, что собственными силами человек этого достичь не может.

> Как замечает в своем труде о Ефреме Сирине Аверинцев, «магнит, у которого был бы только один полюс, – вещь невозможная». В силе молитвы Ефрема Сирина действует напряжение двух полюсов: космического величия личного, один на один, предстояния перед Владыкой, которое передает весь ритм молитвы, – и почти нечеловеческой скромности желания.

> С.С.Аверинцев противопоставлял риторичности греческой поэзии Византии другой принцип композиции, который он наблюдал в поэзии Ефрема Сирина. Он описал его как логику медитации, то есть вовлеченности в текст, который создается как бы сам, развивая собственные символы. Риторическое построение предполагает дистанцию автора от текста, его власть над изложением.

> Автор решил, чем дело кончится и каким путем он поведет его к этому концу. В неожиданности перехода от первой части молитвы ко второй, в «прикровенности» того смысла, который этим руководит, мы видим действие такой медитативной логики. Аверинцев называет ее еще логикой пророческого текста.

> В этом смысле центральный мотив молитвы, который как бы сам себя развивает, – это владычество Бога, которое признаёт над собой человек. Этот мотив появляется трижды: в первом и втором обращении (Господь, Владыка, Господь, Царь) и в именовании себя рабом (даруй ми рабу Твоему). Слово раб оживает здесь так же, как Владыка и брат¹².

> Наконец, завершение молитвы – яко благословен еси – можно увидеть как своего рода обратную перспективу: обыкновенно псалмы, молитвы, песнопения начинаются с благословения Бога. За ним уже, за прославлением следуют прошения. Здесь благословением всё кончается.

+++ свящ. Александр Шмеман (1) (2)
+++ о. Александр Мень (из лекции "Великий пост")
+++ разные мат-лы на azbyka.ru
+++ митрополит Сурожский Антоний (1) (2)
+++ Ю.Рубан. «Во дни печальные Великого Поста...»
+++ В.Староверов. Молитва преподобного Ефрема Сирина на Руси. Варианты и смыслы
+++ святитель Лука (Войно-Ясенецкий)
+++ С.С.Аверинцев."Между «изъяснением» и «прикровением»"